| Информеры | |
|
| Информация | |
|
Ноябрь N 45 ( 13.11.2009 )
Андрей Антипин ОтсрочкаповестьПосле Пасхи развязлось, свиными мордами зачавкало под сапогами за огородами, прожгло тёплым, пущенным в весенний вольный роспуск ветром, а на ледяных гачах дорог обметало мёрзлую пыль едкой окисью солнца... Старик Колымеев возвращался домой из поселковой больницы. С недавней поры установилось недушное майское тепло и в считанные дни оборвало с затенённых крыш последнее шипучее серебро, нежным суховеем сваляло в кучи у заборов подсохшую прошлогоднюю листву и длинные, в колючий шар скатавшиеся травяные стебли. Но вот с ночи наползли морока. Часам к восьми утра, когда Палыч стоял у двери в процедурную, в коридорное окно ударились первые дождинки. Однако большого дождя не вышло. Шёл обычный майский дождик. Беловатая гипсовая пыль, забившая ноздри печных труб и обсевшая крыши и дороги, едва приметными воронками взрывалась под каплями дождя. Неуверенный, робкий был дождь, и в ладонь высотой не наполнил дорожные яминки, когда уже иссяк, отзвенел в большую эмалированную кастрюлю, поставленную одной из санитарок под желоб больничного крылечка. После набежал ветерок, бесстыдно выскользнуло ядрёно-белое, набухшее тёплым жёлтым молоком светило, чиркнуло тяжёлым сосцом по деревянному коньку поселкового Дома культуры, выше других зданий вознёсшегося к небесам. В воздухе воспрянули неумолимые запахи земли и наворачивающейся зелени, перебиваемые духманом от металлических контейнеров с мусором в глубине больничного двора. И жизнью ещё пахло – острее нашатыря. И запах этот истреблял всё: и бензинный выхлоп, долетающий от дороги, и аромат наивного дурнотравья, и зловонье мусорных баков, не убиравшихся с того дня, как разбился главврач больницы Виктор Бажеевич Мадасов. Место главврача до сегодня пустовало, но старика Колымеева это нынче мало касалось: утром ему выдали документ о выписке. И когда Палыч с выпиской в руке и нехитрыми манатками появился на крылечке, он рукой опёрся о кирпичную стену, чтобы не упасть от нахлынувшей на него свежести... Больница осталась позади, изредка мелькая белым боком. Палыч остановился, переложил котомку из уставшей руки в другую... - Ёкко санай! - бормотал вполголоса привычное незлобное ругательство, молодым парнем услышанное от старого, с лицом чёрным, как ичиг, бурята, который хоронил утонувшего в реке сына. Ни от кого больше этого выражения не слышал, что означало - не знал, понимая под загадочными нерусскими словами непосильную душевную боль и недомогу. Он любил повторять его в грустные минуты жизни, всегда неизменно вспоминая того старика, сразу после похорон покинувшего посёлок и уже не вернувшегося в него. Сейчас в его устах бурятское присловье выражало только один вопрос: как же это произошло? Старик то и дело в глубоком раздумье ворошил на голове красную шерстяную кепку, оголяя высокий, перерастающий в лысину лоб и стружки сухих реденьких волос по бокам головы. Без обычной в таких случаях радости брёл Колымеев домой - как с прогулки шёл. В сущности, откуда было взяться радости? Два раза белые халаты уносили в ночь, оба раза белые халаты возвращали к жизни, но так, словно отпускали под подписку о невыезде. Третьего числа ворохнулось под сердцем, и наученная старуха вызвала неотложку. Весь апрель Палыч пролежал в стационаре под капельницей, всеми думками окончательно настроившись к скорой пропасти. Дела его были неважнецкие, хоть утешали халаты да врала старуха, что хорошие, но Палыч сам по себе чувствовал: худо. - Надорвались мои паруса... - однажды среди ночи заплакал старик, когда отчётливо понял, что умирает и очередной отсрочке уже не быть. Жизнь старик понимал элементарно - как переменный ветер, который сегодня дует, а завтра нет. Пришедшая наутро старуха нашептала ему, и спокойный рассудительный старик в первобытном страхе наивно уверовал в силу белых халатов. Но только уверовать - это не одно и то же, что и верить, и Палыч хорошо понял это очень скоро. Проснувшись как-то под утро, он скорей почувствовал, чем разглядел, как вздувается злокачественной опухолью. Стремительно, день ото дня всё выше и выше, врачебным загородкам вопреки, разливалась от пальцев ног смертельная волна. На пятый ноги отекли до колен, старуха принесла с базара обувки на три размера больше; кожа на ногах напряглась, задубела и стала лопаться. Палыч ночей не спал - болели ноги, словно, как кузнечику, вырывали их из старика. Волей-неволей расстался с последней маленькой верой и тайком от халатов и старухи прекратил принимать лекарства, когда вдобавок ко всему взыграла мужская болезнь и навесили катетер. - Как... не знаю... со шланчиком-то?! - взмолился старик, и халаты приспустили забрала белых колпаков, стыдясь выданной надежи на жизнь. Совсем невмоготу стало, белый туман - как белый халат - застил взгляд, а в груди, то замирая, то пускаясь в галоп, призывно достукивал незримым копытом красный конь его жизни. О чём же тут было думать, если не о смерти? Откуда взяться радости, когда не за горой белые халаты?.. Одним из первых на пути старика к дому стоял синий двухэтажный флигелёк почты. Он ещё издали призывно замаячил ярким жёлтым транспарантом, от окошка до растущего неподалёку тополя растянутым на стальном тросе. Транспарант принадлежал фотосалону «Улыбка», что разместился в верхних этажах, окнами на улицу. Тяжёлую, туго натянутую ткань колебал ветер, встретив на своём весёлом воздушном ходе невиданное доселе заграждение. Трос накрепко захлестнул ствол тополя, принуждённого к посильному развитию капитала, и уже успел, въелся в пухнущую по-весеннему сочную кору. Старик остановился перед цветастой рекламной лентой, поднятой высоко над его головой, и долго щурил глаза на громкую дурашливую надпись: «Улыбайтесь чаще!». Поначалу, мысля ещё по-больничному, Палыч хотел плюнуть, прочитав это воззвание, но потом вспомнил об утренних новостях с выпиской и улыбнулся, поправил свалившуюся на затылок кепку... После почты минули новенькая, на современный манер отделанная парикмахерская, разляпистая сберкасса, притихшее, вжавшееся во двор казначейство... На всякое встречное учреждение старик глядел, как внове, будто никогда не наблюдал их в своей жизни. Раскидистей других, в шляпках деревянных грибков песочниц обрадовал старика детский сад. Пусто и безлюдно было в дворике. Одинокая ворона снялась с качели с появлением человека, также нахохленного и до недавнего времени изгоняемого жизнью, как одетая в вечный траур птица, которая заголосила, захрипела простуженным карком. - Видишь, родню нашла, пакость! - не испугавшись тишины во дворе, возмутился Колымеев, но вспомнил, как ещё недавно сама смерть летала над ним чёрной вороной, и успокоился. - Я да смерть - две вороны: обеим жизнь даёт нагоняя! Но всё ж таки я поменьше всех буду: меня и смерть задирает, а жизни бежит. На зелёных воротах висело объявление о капитальном ремонте, которое окончательно ободрило Палыча, потому что, стало быть, везде ремонт, и материал из строя выходит, а не он один. За рощицей тополей и берёз показался П-образный домик районного суда, но суеверный старик не задержался близь и поспешил пройти мимо... Глядя на приземистое, в несколько корпусов здание поселкового санатория, с обитыми коричневым дерматином дверьми, старик с грустью осознал, что здесь он ещё не лежал. Это его беспокоило недолго: над крышами краснокирпичных общежитий замелькала старая двухэтажная школа, к которой он по своей необразованности чувствовал нежное уважение. Сердце вспухло давно затаившимся нарывом, когда старик увидел детвору, по сбитой прошлогодней траве гоняющую наполовину сдувшийся футбольный мяч. Колымеев остановился рядом со стадионом, держась руками за штакетник. Ребячьи крики тревожили ему сердце, как прощальная песня, и долго слушать её он не мог. Брёл, приваливаясь на правый бок, дальше - по тракту... - А дети-то? - бормотал, как сумасшедший, вслух и корил кого-то. - Почему ж детями-то попрекнул?!. Тот, другой, видимо, возражал, и старик яростно спорил. - А Гутя?! Нет, Гутю взять? Хорошая женщина! Любящая. То-другое... Недалеко от пекарни его трижды окликнули. Палыч услышал и первый окрик, но не обернулся из-за мнительного суеверия, которое, как считал, нажил в больнице, потому что раньше он суеверным не был. - Володька! Колымеев! Палыч остановился и долго смотрел подслеповатым взглядом, пытаясь распознать идущего ему навстречу. Когда мосластая, чуть согнутая фигура стала ближе, он узнал Чебуна, бузотёристого, ухватистого старика с крупным красным носом. Чебун торопко - видно, так спешил догнать Палыча - шёл от колонки, катя впереди себя тележку с флягой, уверенно и крепко ставил на землю большие, одетые в кирзовые сапоги ноги. «Здоровый ещё!» - невольно залюбовался Колымеев соседом (они жили с Чебуном через дорогу) и не удержался, разулыбался, встретив свежее с отвычки лицо. - А я смотрю: Володька Колымеев идёт! Кричу-кричу, а он идёт и идёт... Чебун поставил тележку на землю, большие, красные от ледяной воды руки положил на железные поручни с надетыми вместо ручек кусками резинового шланга.
Палыч подумал, что Чебун подаст руку, и уже незаметно разжал занемевшие сухие пальцы, но Чебун руки, по обыкновению, не подал.
Пытливо сквозь густые веки рассматривал Чебун старика, словно в тощей, болезнью обсосанной фигуре хотел разглядеть единственно здоровый мослак, который не давал неустойчивой конструкции рухнуть в могилу.
Допытывался:
Вместе посмеялись: беззвучно, как рыба, Палыч и громко, напрягая до самого горла выскобленное бритвой лицо, Чебун.
Насилу отсмеялся. - Вешай да пойдём! - Чебун утёр рукавом повлажневшие от смеха глаза. - Ты домой ведь?
Заиленными болезнью глазами он смотрел на Чебуна, мучительно соображая, за чем бы ему была нужда показаться нынче в аптеке.
Палыч аж подзадохнулся от возмущения, ворохнул на голове кепку, обнажив клок свалявшихся от долгого лежания в больнице волос.
Чебун с силой толкнул тележку и покатил дальше, громко стуча по асфальту твердыми, в голенищах исшарканными друг о дружку кирзачами. Возле переулка остановился.
Он помолчал, ожидая, что старик скажет. Но Палыч промолчал, и Чебун постучал сапогами дальше.
IIС утра Августина Павловна чувствовала себя как раздавленная улитка. Загнанная тяжёлой, не бабьей работой, одеревеневшая в мускулах спина не ощущала грубых лиственных плах, настеленных на кровати поверх панцирной сетки (старуха так и не привыкла к сетке: «Ляжешь, как в пропасть провалишься!»). И тем было удивительнее, что засевшая в спине тяжесть не передалась ногам, как это чаще всего случается. Словно подвязанные к потолку чулки с луком, лежали ноги на тёплой простыне в свободной вытяжке. И только пошевелив ими, Августина Павловна неприятно сморщилась: по всем жилам, точно ртуть в термометре, пошла гулять не выветрившаяся за часы отдыха усталость, кажется, таившаяся всё это время в специальном отстойнике. Ответно заныли натруженные руки, неумолчной болью отдаваясь в каждом суставе. Старуха с отчуждением и долго, словно с первого раза не могла узнать, смотрела на них, не по чину взгромоздившихся на белый пододеяльник, - разбитые, с обломанными ногтями, по заусенцам и морщинам прошитые чёрными нитками невымывшейся угольной пыли... - Кх-кх! - глухо закашляла старуха, закрывая ладонью рот и ожесточённо желая, чтоб этот простой простудный кашель разошёлся до смертельной крови и разом убил её. Одно радовало: давление, разыгравшееся с вечера, спало, и голова перестала кружиться. Cказалась польза капустных листов, которые с таким трудом извлекла из подвала, где они хранились всю зиму, обвалянные в крупной соли и придавленные в бачке тяжёлым камнем, приложила к больной голове да так и уснула с ними. Проснулась ещё до света, но не поднималась. Лежала, с первых минут бодрствования растревоженная неустанными заботами; уже утомлённая ими, в наивной простоте старалась ни о чём не думать, чтобы не дать тревожным думам ходу. Но как это возможно, чтобы живой человек был свободен от мысли? О старике боялась даже помянуть в своих предутренних бдениях. Мысли о Колымееве были одна страшнее другой: умер! парализовало! а не умер, так умрёт! не парализовало - парализует! Старуха злилась на себя, почём зря ругала свою бабью породу. Впрочем, вспоминая их последний разговор, когда старик прямо заговорил о смерти, как о чём-то решённом, Августина Павловна в душе сознавала, что думай не думай, а, видимо, к тому дело идёт. - Однако помрёшь, Володечка-а! - начинала голосить, хрипловатый со сна голос глухо и одиноко отзывался в пустой квартире, и старуха обмирала от этого звукового колыхания всем телом: а что, если и правда, умер? Старуха соскочила с кровати, босиком добежала до двери и пинком распахнула их в зал, чтобы лучше было слышно, если постучат или затрещит в прихожей телефон. В комнату тут же шмыгнула бусая, тощая после родов кошка с отвисшими от молока, невысосанными сосками, пошла искать котят по углам. Не обнаружив вымет, стала просительно тереться о старухины ноги, заглядывая хозяйке в лицо. Старуха не выдержала нацеленных на неё зелёных укоряющих глаз (вчера за стайкой в ведре с водой утопила старуха котят - Маруська через весь огород шла следом), пихнула кошку ногой. - Змея проклятуща! Повадься ишо таскать, дак я тебе задам шухеру!.. Выпроводив кошку, старуха неплотно притворила дверь. Потом ей подумалось, что ночью, кажется, звонил телефон, но приснилось или, верно, звонил, вспомнить не могла. Можно было самой брякнуть в кардиологическое отделение и справиться, но старуха боялась. Было, что ближе к Пасхе занемогла, не осилила встать и потащиться к старику в больницу, но как давно, казалось, это случилось! Тогда и надёжи было больше, и Колымеев крепче, а теперь... Три долгих дня не ходила Августина Павловна к старику, и все три дня не звонила в больницу из-за страха. Пока Колымеев на больничной койке, каждый стук в дверь, каждый телефонный звонок обрывает в ней что-то внутри. Чудится: открой дверь, подними трубку, как впустишь в дом глашатая печальной вести. Она даже на улице не решалась показаться без особой надобности, второй день лежали газеты в почтовом ящике - за почтой надо было идти через дорогу. Всё мерещилось, что вот сейчас окликнет её соседка и скажет: была, мол, Гутя, в больнице, твой-то сёдни ночью... (Продолжение следует) Ссылки по теме:
ОТКЛЮЧЕННО |
Распечатать | В номере : | ||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||
 |
Фотопроект 2011
| Комментарии к статьям | |
| |
|
