| Информеры | |
|
| Информация | |
|
Ноябрь N 47 ( 27.11.2009 )
Андрей Антипин Отсрочка(Продолжение. Начало в № 45,46) Старухи, с рассвета занявшие перильца банками с творогом, молоком и желтоватым - видно, прошлогодним - свиным жиром, клевали из сухих ладошек подсоленные семечки. Глядя на крепко задумавшегося старика, шептались:
Крепко обмотав голову чёрным с чашками роз шерстяным платком, старуха с ненавистью смотрела на него. - Куда вот прётся, поганец?! Уж умирал бы, если жить не может! Так нет же, надо же несчастной старушонке все нервы измотать напоследок! У-у, алкаши ненапивные! Со всех сторон на неё зашипели, и старуха замолчала, стала с краёв подтыкать платок, изморщив маленький грубый рот... Старик затылком дослушивал панихидные разговоры и не обижался на них. Но если жалость окружающих стала для него привычной, то ненависть была внове. Зловещий шёпот незнакомой старухи смутил его, оставив неприятный привкус во рту – как желчный пузырь раскусил. Он пошарил по карманам в поисках сигарет, чтоб хорошей затяжкой унять волнение, но курева не оказалось. Вспомнил, что на прощанье сунул последнюю листовуху мужикам, и ничего, не расстроился: ладно поступил... С первыми тёплыми деньками, когда Палычу можно было уже ходить, он выполз из опостылевшего больничного корпуса на улицу. Деревянный посошок, позаимствованный у соседа, тихо умершего минувшей ночью, прислонил к стенке и робко, покачиваясь на негнущихся ногах, поковылял по дорожке в глубь двора. Широко, как крылья аэроплана, расставлял руки, чтоб исхудавшее и ставшее как будто чужим тело не балансировало, не кренилось набок, и таки одолел первый свой после долгого лежания под капельницей путь, плюхнулся на чурбан у забора. На лбу выступил мелкий бисер. Старик смахнул с взопревшей головёнки вязаную кепку и приспособил на коленке. По дорожке полз большой коричневый муравей, тащил посильную поклажу - длинную тоненькую соломинку, проступался и сползал назад, когда приходилось скрестись в горку. «На желоб, видно, приспособить удумал, соломинку-то, - отпыхиваясь, чинно рассуждал в мыслях старик. - Правильно, дожди скоро, на полив опять же надо оставить по бочкам, а то загрызёт старуха...». Муравей долго скрёбся в громадную для себя круть, но старик не пособлял ему, ожидая, когда тот сам покорит эту жизненную вершину. «Поди, с муравьиного общековского склада умыкнул, когда главный муравей за медалью в область поехал? - улыбался, довольный своей догадкой Палыч и наказывал муравью: - Смотри, наваляют тебе по первое число, а попрут по тридцать третье!». Муравей поупирался-поупирался, да и выволок драгоценный трофей в гору, дальше поволок - в сухую крапиву, где притулился рядом с уборной муравейник. Старик провожал муравья взглядом, пока тот не растаял на фоне ноздреватой, только сверху оттаявшей земли. - Тоже жизнь, конешно! - подумал старик и покарабкался рукою в карман рубахи, зашуршал газетными нарезками, соображая козью ножку. - Что человек, что букашка, то ли, другое ли - а всё жить хочет ково-то... Пряча махорочный огрызок в рукаве, старик курил тайком от медсестёр и плакал, мелко сея скупую слезу на обвисшие, ввалившиеся в рот, испещрённые морщинами щёки. Вокруг шла, приплясывая, новая жизнь, бесцеремонно выталкивая со своих улиц всё отжившее, как зелёная трава прокалывает и выживает прошлогоднюю. С улицы, от дороги, нетерпеливым ветерком наносило запахи пробензиненной пыли и кваса, и старик вспомнил, что третьего дня подкатили и поставили рядом с забором квасную бочку. Он позвенел в кармане мелочью, сообразил, сколько требовалось на кружку, но передумал и квасу покупать не стал. Хлопнула железная дверь - врач Алганаев, с недавних пор главный по отделению, вышел во двор, деликатно закурил цивильную сигаретку. Из каменного чёрного зёва, только Алганаев открыл дверь, дохнуло на Палыча знобящим мёртвым холодом и тем тошнотворным настоем, что выстоялся из вони лекарств, хлорки, мочи и человеческого пота, забродивших за зиму в закупоренном во все форточки здании. - Курите, Владимир Павлович? - строго спросил Алганаев и пожурил, не удержался от этого - Ай-я-яй! А ведь сколько я вам говорю? И всё без пользы...
Алганаев ушёл, напомнив, чтобы старик пришёл вечером в ординаторскую, а Колымеев вызволил ноги из тапочек, стал попеременно разминать одну, затем другую. С соболезнованием разглядывая раздутые и словно деревянные голени, цокал языком и стучал в одубевшую кожу жёлтым ногтём. Сидел долго, пока солнце не качнулось за гипсовую гору. На приветливом солнышке, считал, даст болячкам прикура, вертелся на чурбачке, подставляя под майское пекло то пузо, то бок, а то костлявую, как стиральная доска, спину. С непривычки морило на свежем воздухе, старик клонил-клонил отяжелевшую голову да и засыпал, привалившись к нагретым доскам забора. Очухивался и с полудрёмы водил осоловевшими красными глазами, когда снова стукала входная дверь и на крылечке показывался кто-нибудь из выписанных. Одни уходили, глядя строго пред собой; другие, мельком оглядев старика, небрежно кивнув, быстро исчезали за тяжёлыми воротами; третьи, постояв в нерешительности, подходили и заводили натянутый разговор, словно вину чувствовали перед обречённым стариком за своё излечение.
Стараясь запомниться человеку добром - кто знает, свидятся ли еще когда - ласково шутил Палыч:
И уже нетерпеливо поглядывал за ворота.
Уходили, и в походке их не было ничего, что указывало бы на желание вернуться. Прощаясь, уходившим вслед смотрел долго старик, как недавно ещё наблюдал за карабкавшимся в горку муравьём, и снова малодушные капли катились из глаз, в сопли расхлюпывался дряблый нос с синеватой точкой на конце. «Страдает душа незнамо про што», - говорили, помнил Палыч, старики раньше, не имея понятия объяснить своё состояние... - Владимир Павлович! - зашелестел над стариком знакомый голос, и Палыч поспешно повернулся... IVОступаясь на вырубленных в глине ступенях, из-под яра через весь огород всё утро носила старуха сваленный за стайкой уголь. Шерстяной платок, взмокший от пота, сбивался с жидких старушечьих волос на глаза, седые прядки липли к лицу, тоже мокрому. Не останавливаясь, старуха поправляла платок грязной рукой, убирая волосы и оставляя на лоснящемся лице чёрные полосы сажи. Из горла, как только старуха открывала рот, вырывались сиплые гортанные звуки, и ей казалось, что вот-вот дряблый зоб на шее, содрогающийся при каждом вздохе, перекроет ей дыхание. Ослабевшие руки уже не могли держать скользкий черенок лопаты - губы старухи задрожали от непосильного горя и обиды. Не осталось ничего больше, кроме как встать на карачки и так собирать уголь. Она уже не накладывала, а с остервенением запихивала в вёдра проклятые камни, до синяков исстукивая о них колени. Горячая удушливая волна ползла к голове, грозя опрокинуть в обмороке на землю, но старуха не позволяла себе расслабиться: она не знала, станет ли уставшее тело, почуявшее отдых, подчиняться её командам. Лишь на миг отлучившись по нужде, Августина Павловна заметила на икрах правой ноги тёмно-красную полоску, сквозь рейтузы натёртую горловиной ведра. Круть, в которую карабкалась старуха, была для её лет немыслимая, а под гору грузное тело бежало поперёд ног. Вместе с очередным ведром старуха повалилась на землю, и произошло это столь внезапно, что в первые мгновения после падения она мучительно соображала, кто бы это мог толкнуть её в спину. Лежала, стараясь определить, жива она ещё или уже нет, но, вспомнив о старике, с трудом поднялась и внимательно осмотрела оцарапанную ладошку. Рана была пустяшной, но старуху взяла досада: - Синяк будет, однако што. Как руки-ноги не переломала? Шибанулась так... Ну надо же! Старуха была доподлинно уверенна, что упала от внешнего толчка. Захлёбываясь в приходящих на ум догадках, одна страшнее другой, с проклятиями швырнула пустые вёдра на угольную кучу, как ей по временам казалось, несмотря на все её усилия только растущую. Устало, с трудом удерживая равновесие, когда выжатое работой тело кидало из стороны в сторону, по широкой, за эти дни натоптанной дорожке побрела через огород в дом. Хотела без оглядки прошмыгнуть мимо несчастной угольной кучки, с грехом пополам скоробчённой за три дня, и не смогла отвести взора. - Да пропади он пропадом! Соседей позвать разве? Одна-то не справлюсь! Однако што позову... И кто меня толкнул? Эх, Колымеев ты мой, Колымеев! Беда и выручка... Подле кладовки старуха чухнула знакомый запах махры. За то время, что старик находился в больнице, этот запах изрядно выветрился из квартиры, и вот теперь доносился от крыльца, где частенько курил Колымеев, сидя на скамеечке. Сквозь рамы застеклённого крыльца старуха разглядела белый стручок дыма, поднимавшегося к крыше. За высокими перилами не было видно курящего, но сердце Августины Павловны призывно ворохнулось в груди. Пригибаясь под нечаянной радостью, старуха торопко посеменила к крыльцу, но потом сообразила, что ни к чему Колымееву сидеть теперь на крылечке, и моментально вспомнила их последний разговор в больнице. «Всё одно бы в огород пришёл, если бы это был Колымеев. Не знает, что ли, где я?! Или думает, паразит, что я даром сижу сложа руки?! У, сколько хочь работы...». Нечаянная радость сменилась прибитой хлопотами тревогой, и уже тяжёлая сосущая мысль, много сильнее первоначальной радости, пригнула старуху к земле, когда она взялась рукой за перила. Больше всего старуха боялась увидеть стороннего человека, потому что человек с улицы мог стать невольным участником её горя. На лавке, положив большие руки на толстые колени, сидела Мадеиха, наглая вульгарная баба, первая в округе кулачница. Дымящаяся папироска прилипла к полной, чуть отвисшей нижней губе, но Мадеиха, кажется, забыла о ней, о чём-то неутомимо соображая. Ранняя гостья то и дело поправляла ещё неприношенную обнову - синий платок - по-птичьи вытягивая шею, как будто пыталась вылезти из удавки. - Хэлоу, тундра! - с насмешкой глядя на старуху, закричала Мадеиха, облизывая дряблые губы. - А и где ваши олени?! Старуха с досадой сплюнула на вбитый у крыльца железный лемех, о который счищали грязь с сапог, и заметно посмурнела. - Чё это ты, Галька... ни свет, ни заря?! Решительно не замечая старушечьего досадливого кряканья, Мадеиха, раздавив в консервной банке окурок, молча освободила угол лавки, указывая, где старухе сесть. - Ты, никак, поддатая? - уже мягче спросила Августина Павловна, присаживаясь рядом. - Что молчишь?! Мадеиха вытерла губы двумя толстыми, желтоватыми от никотина пальцами, подпёрла подбородок кувалдой кулака. Сбоку пристально посмотрела на маленькую старушонку, в немом ожидании приткнувшуюся под боком.
Мадеиха отвернулась к окну, где на подоконнике лежали чёрные мухи: старик, покуривая осенью на крылечке, наколошматил обрезком штапика. Старуха нынче окна на крыльце ещё не мыла, мушиные трупы валялись с прошлого года.
Размазывая ладонью спрятавшуюся в морщинах прозрачную крупу, Мадеиха повернулась к старухе.
Галька нервно ёрзнула на скамейке.
Галька покорно села, всем своим видом показывая растерянность, затем спросила осторожно:
Десятку, ради которой Мадеиха устроила представление, старуха всё же дала, скрепя сердце и надув губы, выпростав её из заветной чёрной сумочки.
На ходу скинув в прихожке штормовку, старуха прошла в зал и повалилась на диван. Печь решила топить погодя, хотя зябко было в квартире, и старуха, подогнув ноги, собирала на себя накидку с дивана, не находя сил сходить за покрывалом. Поодаль, глядя на старуху, сидела Маруська, и Августина Павловна сгребла её к себе под бок, будто живую грелку. - А всё равно сука! - слыша участливое кошачье сопение, в адрес Маруськи высказалась Августина Павловна. - Вся избегалась хуже шалашовки... Она почти задремала, когда хлопнула входная дверь, и старуха, очнувшись, выматерилась вслух, порешив, что чёрт снова несёт в её дом Мадеиху. Прибежал босой татарин, который ещё от двери принялся кричать и махать руками, путая татарские и русские слова, так что понять его старухе не было никакой возможности. Августина Павловна приподнялась на диване и недобро посмотрела на соседа. Склонив набок лобастую остриженную голову, он кружил по комнате и что-то усиленно втолковывал старухе, по обыкновению выкатив страшные белки. - Чё ты говоришь, Тамирочка! - дождавшись паузы в бесперебивной болтовне, взмолилась старуха слабым голосом. - Я нисколь твоих слов понять не могу, всё будто не наши... - У меня - лук! Понимаешь, нет?! - разъяснял татарин, складывая пальцы рук в доказательство своим мыслям. - Огурцы! Редиска! Вам полить мылом, они будут расти? У вас огурцы-редиска есть?! Они будут расти? Так, нет?! (Продолжение следует) Ссылки по теме:
ОТКЛЮЧЕННО |
Распечатать | В номере : | ||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||
 |
Фотопроект 2011
| Комментарии к статьям | |
| |
|
