Апрель N 14 ( 01.04.2011 )

Итоги рейтинга 2.11/5 1 2 3 4 5 Рейтинг: 2.1/5 (53 голоса) 1787

Распечатать     Последнее посещение n\a Просмотров N\A Tweet

ЖИТЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

Андрей Антипин

ЗАДЕЛЬЕ

Продолжение

- Не, то на потом. Как уж взаправду помру, дак оденете... Помыть только не забудьте, а то я хуже всего грязной себя нахожу... И ишо: пенсию мою получите - должны мне начислить за этот месяц! - возьмите две банки голубой краски и всё ж таки перекрасьте оградки. Мне без этого и умирать нельзя! Лежат, бедные, у всех как у людей, а у них... В жизни добра не видали, дак и после не видят. А я-то уж вряд ли...

Мадеиха от волнения привстала на табуретке.

- Ну ты чё, Гутя? Возьми старт хоть немного, а там до самого финиша и на кобыле тебя не догонишь! Но для начала, Гутя, разминка нужна. Можно, для примера, каждое утро на корточках от крыльца до туалета скакать...

- Это Галька! - улыбнулась Августина Павловна. - Твой медвежий голос из-под земли услышишь...

- Дак я и стараюсь, - удовлетворилась Мадеиха. - Ору, чтоб все черти в аду по пять раз в воздухе переворачивались! - Колымеев? - снова позвала старуха, поджимая под одеяло высунувшуюся ногу. - Ты ишо не ушёл?

Палыч подзадохнулся от этих слов.

- Куда я уйду-то? Тут я, вот он...

- Сходи к ней, Володя. Скажи, пусть греха на душу не берёт, она ишо молодая, успеет, нацепляет всякого... - Старуха вдруг заговорила с жаром, поспешно, по-прежнему, однако, не отрывая головы от подушки: - Мне не страшно умереть, не подумайте, но... Как она потом жить будет! Вот печаль...

- О ком ты, Гутя? - забеспокоился старик, думая, что Августина начинает бредить.

- Да о ней же! Сколь раз тебе говорить... Или нет, к ней не ходи. Не унижайся, не надо... Лучше к самой сходи...

Старуха произнесла «самой» в особым значением. Палыч догадался, о ком речь идёт. О Жураховской уже не раз заикалась в разговоре Августина Павловна, но он до сего не верил её измышлениям.

- Снеси ей с десяток ичек, а больше не давай. Откажет, дак пусть Бог ей... вместе с Упоровой... будет судья, раз ей моего слова мало... Иди!

Цыганка с Мадеихой, выпроводив мужиков, полезли в шифоньер за свежим бельём, старухи стала раздевать Августину Павловну, а Палыч, одевшись в новое, как для важной встречи, набрал в склянку десяток яиц, поставил в сумку и с невесёлой клажей в руках вышел из дома.

- У ней кобель у ворот, ты её с улицы покричи, - со значением посмотрев на Колымеева, сказал негромко Чебун и проводил Палыча до хорунжиевского заплота.

Мужики, паля сигаретки, понимающе смотрели ему вслед, и Палыч чувствовал спиной эти шилья-взгляды, неспешно ковыляя по залитой вечерним солнцем улице.

«Либо есть что-то выше нас?» - гадал, ради уравновешивания мыслей и дела, Колымеев, сворачивая в переулок за киргизской барахолкой.

XII

Дом Жураховской, вопреки обычаю - ведьмина хата с краю - в центре посёлка, на пересечении Краснознамённой и Партизанской. Обычный брусовый домик с двускатной крышей, с растворённым чердаком и белой, свежепобеленной трубой, с крашеным палисадом и остриженными смородиновыми кустами, в штакетник просунувшими душистые, в коричнево-зелёных бусах головы. Единственно, что привлекало внимание, так это почерневший на солнце и дожде дощатый самолётик, на высокой жердинке установленный в огороде. Жестяной винт самолёта, поставленного носом против ветра за счёт широкого фанерного хвоста-рулила, чуть колебался на гвозде. В такт этого неуверенного вращения вздрагивали разболтавшиеся от старости крылья с красными звёздами на конце, как будто самолётик приветствовал Колымеева, в мальчишеском удивлении застывшего у забора. Палыч подсчитал, что звёзд было три - две на крылах и одна на резной кабине - и вспомнил нечаянно, что у Журачихи в войну полегли отец и два брата, все - лётчики советской авиации.

С внешней стороны ворот по-старинному болталось кованое кольцо. Палыч побрякал им, думая разбудить цепного кобеля, каким стращал его Чебун. Забренчала за забором цепь, но вместо рыка и лая старик услышал хриплый голос самой Журачихи:

- Проходи, он не достаёт до тротуара.

Высокая чёрная старуха в платке и с золотом зубов, блеснувшим в щели большого рта, вытирая о грубый передник загваженные в земле руки, сидела в тени уронившей ветви на тротуар акации, до поры скрывавшей хозяйку от глаз Колымеева. У ног Журачихи стояло ведро с мешаниной из сухого навоза и рыжего суглинка, старуха босой ногой разминала в ведре, измышляя, как видно, огуречный подкорм. Зелёные мухи жужжали над приткнувшимся на завалинке тазиком с мелко рублеными карасями, которые Журачиха горстями швыряла в удобрение и, чавкнув, запускала глубже в ведро измазанную ногу.

Палыч, струхнув от внезапного оклика, насмелел и, повесив снаружи на гвоздь котомку с задатком, за кольцо потянул ворота. Чёрный, с белым клочком на шее кобель вяло вылез из будки и, задрав ногу, покрапал на росшие рядом с тротуаром спицы волосенца, оставляя, должно быть, за собой эту территорию, за которую Палычу соваться было не след. Иного интереса до старика собака не знала.

- Сиди, Мишка, - без интереса оглядев Палыча, зевнула Журачиха и щепкой принялась соскребать с ноги приставшие комья мешанины. - Дам тебе вечером полачить вчерашнего супа...

Старик неуверенно поздоровался с Журачихой. Робость - от сомнений в затеянном мероприятии: поможет ли оно Колымеевой? - а вовсе не из-за приставшей к старухе Жураховской, как смола, легенде о колдовском. Да и какая она ведьма? Однако из слуха? из прибаутки ли? или из истинной были? выросла и не одно поколение изустно гуляла по посёлку поганая весть о колдовстве жураховской родовы, для острастки ли детей или для укоренения вящей правды употребляемая и до сих пор. Старик помнил Жураховскую молодой, белозубой бабой, летавшей от пьяненького, покойного ныне Жураховского обыкновенно, как всякая другая, так что в колдовстве и прочем справедливо сомневался. Но, однако же, и отказать своей старухе не мог. Как откажешь, когда сам Алганаев развёл руками? Хоть и не Виктор Бажеевич, но тоже к медицине причастен человек, а причастных к делу людей Палыч уважал - сам-то он давно у жизни в анафемах. И если причастна Журачиха к колдовству - Бог ей судья, из коров болезни изгонять и детей от родимца лечить умеет, главное дело. О том упорно, как шерсть сучат, вели меж собой разговоры поселковые бабы, намекая, будто ведьмино дело передано Журачихе матерью-старухой незадолго до смерти. За десяток яиц или молока литровку могла Журачиха сотворить поганое дело, пойти на сделку с дьяволом. Заболеет корова либо пропажа в доме - задними дворами, чтоб никто не увидел, в сумерках крадётся пострадавший к Журачихе. Молча, как будто так и надо, уберёт старуха свёрток с задатком, а в дом не пускает. Через время, приотворив дверь, сообщает: так, мол, и так сказали карты: вот у того-то твои грабли; или - сделай то-то и вот так вот: молоко у коровы и образуется. И почти всегда, уверяли, доподлинно было. Даже побаивались Сару, не приведи Бог поругаться с ней или с теми немногими из поселка, кто пользовался ведьминой милостью.

На старика Колымеева никакой заговор, худое слово или косой взгляд не действовали ныне: священным оберегом шумела под окном пряная смуглянка, и пока билось под барабанными палочками солнечных лучей черёмуховое сердце, не смолкал и красный конь его жизни.

С робостью этого затаённого открытия Палыч смотрел, как Журачиха, набрав из дождевой бочки чепарушку воды, отмывала ногу в том же самом тазу, где до того лежали рубленые караси.

- Хочу вот попробовать, подкопать огурцы да заложить этой холерой, - кивнула на ведро Журачиха. - Давеча невестка журнал приносила. Вот уж где про всё на свете прописано! Есть о деревьях, о курях... Но всё больше про огород пишут. Хороший журнал. Я бы подписалась с пенсии. Дак он, поди, дорого стоит?

Это Журачиха спросила, с неподдельной заинтересованностью рассматривая старика, его жёлтый затылок. Палыч пожал плечами:

- Не знаю. Не подскажу тебе.

- Конечно, дорого! Цветной такой, с картинками. Не то «Приусадебное хозяйство», не то как ещё по-другому называется... А у меня, поди, пенсии не хватит? Не знаю тоже...

- Спросить надо на почте. - Палыч обрадовался, что нашёл такой простой и верный способ - узнать на почте. Лелеяло душу, разгоняло мрак то обстоятельство, что старуха сама завела с ним разговор, а то он бы, наверное, долго не решился. - Там-то, почтовские, должны быть в курсе.

- Там-то, конечно, знают, - подтвердила Журачиха и ни с того ни с сего посмурнела. - Да больно он мне нужен! Сорить на него. Надо будет, невестка обратно принесёт. Она их каждый месяц получает из Москвы...

- Тратится, наверно?

Журачиха иронично сверкнула неожиданно светлыми, молодыми глазами, и Палыч сам повеселел, нечаянно хватив глазами этого, точно от осколка стекла отражённого света.

- Ей не в убыток, - без зависти, скорее с внутренним довольством и гордостью определила Журачиха. - Я парня с головой воспитала. Хорошо в дом приносит. Есть, конечно, что и в загашник положит. Не без этого. Но так-то ей грех жаловаться...

Палычу хотелось курить, но он не решался вынуть раскурки, а, по-прежнему стоя, разглядывал без корысти ладный дом, приткнувшийся посреди ограды, а не так, как у других: дорога, дом, а от него уже тянется с двух сторон заборчик в сторону огорода. Наличники окон и дверей были выкрашены синим. Почему-то запало в душу, что наличники синие.

- Нет, разобраться-то если, - доверительно разговорилась Журачиха, - так тоже, хлебнула девка горя при нём. После армии-то и пил, и дрался, и дома не ночевал, и с работы сколько раз выгоняли... А всё ж таки она не в убытке. Дак они обои не в убытке! Войны не видали - какой им убыток? И славно уже... Ты-то не воевал?

- Мальцом был...

- Тебя ведь Володей зовут?

- Но.

- Я помню, что на «в». А кто - Володя или Василий - не могу сообразить.

- Где всех упомнишь? Я сам-то другой раз... тоже... встречу кого, вроде - знакомые черты! а - пройду мимо. Не могу...

- Это почему, парень?

- Чего?

- Мимо-то?

- Дак как подойти? Как поздороваться с человеком, если даже имени не помню!

Старуха засмеялась, обнажив вставное золото. Только сбоку - вблизи определил Палыч - держались ещё родные зубы, по цвету чуть сжелта, но - ровные, один к одному. Не то у Палыча - как в переломанном по пьянке штакетнике: тут нет одного, да там двух, а там весь пролёт выдрали.

- Я-то вижу, что вроде не совсем старый ещё, а спросить - спросила. Воевал-то или нет... Душа такая. Вот хочу по рецепту огурцы подкормить. Не знаю, что получится?

- Их, поди, зверосеткой укрывать придётся, - рассудил с мужской точки зрения Колымеев.

Замолчать сейчас никак было нельзя, как-то чувствовал старик - утихни сейчас Журачиха, так разговорить её потом, что лодку по песку тащить.

- Это для какой же надобности?

- Зверосетку-то?

- Ага.

- А от кошек. Ты, я видал, карасей кидала...

- Ельцы. Невестка принесла. Игорь-то не только пьёт. Это уж она пусть не разносит! Он ещё и рыбак...

- Ну, ельцы, дак ельцы. Для кошек, - старик деликатно посмеялся, стараясь не обидеть хозяйки, - для кошек всё одно рыба.

Журачиха насторожилась.

- Думаешь, позарятся?

- Попрут, как на валерьянку!

- Это Нинка меня подкузьмила, зараза! Приволокла свой журнал. А я, дура старая, и позарилась. Из головы как выпало. Щас бы пошла, насыпала! Вот уж мамаево побоище было бы!

- Как пить дать - было бы.

- Это ещё хорошо, что ты мне подсказал. А то я бы учудила, однако. Пойду счас, поросятам вывалю... Как она? - вдруг спросила Журачиха, и Палыч, не удивлённый осведомлённостью старухи о его душевных мыканьях, как будто так и должно было быть, поспешно ответил:

- Дак как? Лежит.

Он только теперь вспомнил, что, действительно, старуха всё это время лежала при смерти. Никогда бы не подумал, что можно вынуть, как из печи хлебный кирпич, эту мысль из головы - а вот на тебе - забыл! Как, верно, под колдовское влияние попал. Палыч нетерпеливо оглянулся на ворота...

- Который день лежит!

Журачиха сняла с гвоздя засаленный рушник.

- Присаживайся. А то я говорю, говорю, а ты всё стоишь, как приговорённый, прости Господи...

Старик подумал и сел, сложил руки на коленях.

- Это она зря на меня наговаривает, - нахмурилась Журачиха, вытирая рушником иссохшую, в веретьях набухших вен, от старости цвета лиственничной смолы ногу. - Не моё это дело, не моих рук...

- Дак никто и не говорит, - обмирая душой, соврал Палыч, и так между ними потом разговор и потёк: Журачиха, опережая слова старика, сама оглашала его думки, а уж он, не углубляясь в причины журачихинского всезнания, покорно отвечал.

- Расскажи кому-нибудь другому! Он... подай-ка галош, будь добр... он тебе поверит.

Старик поспешно нагнулся и подал пяткой сдавленную на заднике галошу. Сморщившись, Журачиха стала натягивать на ногу не налезающий обуток.

- Кто? Поверит-то?

- Откуда я знаю! Кто-нибудь...

- Врач, главно, обследовал, а не нашёл ничё. Так-то бы я разве...

- Так-то бы ты не пришёл, конечно! - Журачиха грустно покачала головой. - Вот разнесли: колдовка! колдовка! А чуть чего коснись - к кому идут?! Вот и невестка моя... а-а!

Колымееву вдруг стало жаль Журачиху, ведь он и сам - отверженец у жизни, употребивший колдовство с черёмухой для надёжного закрепления под солнцем.

- Так всегда в жизни, - согласился с симпатией к старухиному горю Колымеев. - Как тележку катишь: сколько ни кати, всё одно она к тебе задом...

Журачиха молча понесла в сарай ведро с удобрением. Старик, не зная, как себя повести - встать и уйти, либо остаться? - тем не менее не уходил, твёрдо решив высидеть своё. И Журачиха, словно догадавшись о его мыслях, громко стукнула дверью кладовки.

- Посиди тут. Схожу я, однако, в избу, кину на картах...

- Кинь, сделай доброе дело! - оживился старик. - Я тебе там ичек принёс в сумке, за воротами на гвоздь повесил...

Старуха не ответила.

Из растворённой двери дохнуло на улицу чабрецом, в связке висевшим в сенцах на гвозде. Под крылечной крышей, уткнутые в волны шифера, торчали пучки пёстрых птичьих перьев и конского волоса. Старик посчитал эти пучки сготовленными для ворожбы, но потом увидел: под карнизом летней кухни во всю стену протянулись птичьи гнёзда. Он догадался, что волос и перо старуха специально приберегла птицам на постройку жилищ.

Дрогнула и застыла в зальном окошке занавеска...

Старик сходил и принёс котомку, но до времени решил сокрыть её - кто, Журачиху, знает? - и опустил в заросли травы, надурившей за заборчиком палисадника.

XIII

На третий день вокруг старухи в почётном ожидании сидели Чебуновы, Мадеиха и несколько особенно упорных старух. И вдруг без стука вошла в дом в воронье - чёрный платок на плечах, чёрная кофта и низ, юбка, рейтузы чёрные - одетая Журачиха.

- Колдовка! - как посыпалось зерно из мешка, шелест меж людей, почтенно поднимавшихся навстречу пришедшей, платками затыкавших зевы раскрытых от суеверного страха ртов.

Не здороваясь, Журачиха, направляемая Мадеихой, которой один чёрт, что Ливерпуль, что Нижнеудинск, прошла к старухе в спаленку. Там с недавнего времени и лежала Августина Павловна, под руки перебазированная из зала: в широком зальном окне с утра до вечера песчаной грудой стояло неуёмное солнце, а в спаленке бабы затянули окошко плотной тканью, и в полумраке Августина Павловна проводила, как считала, последние дни, а то и часы жизни. Лучше ей не становилось, но и решительного, до беспамятства и синюшницы на пальцах, поворота на смерть не наблюдалось. Словно застыв над открытым подвальным зевом, на раскоряку стояла между жизнью и смертью.

В спаленке Журачиха быстрым взглядом окинула больную. Будто узрев в старухе что-то, простым глазам недоступное, покачала в такт своим тайным мыслям головой, кивнув оробевшим на дверь:

- Идите!

Старик Чебунов, наперёд сына и невестки схватившись за дверную ручку, попятился из комнаты. Но зря старался прошмыгнуть незаметно.

- Ты не брат её? - хмуро спросила у него Журачиха, закатывая рукава.

В Чебуне что-то ухнуло, он слабоумно захихикал:

- Я?! Не-е... я... это...

- Ну, идите, идите! - властно, с неведомой силой в словах, повелела старуха и замахала руками, выпроваживая. Торопко семенили старухи от дома Колымеевых, но совсем не расходились, стояли у чебуновского палисадника, ждали.

Старик, с пустым ведром в руке ковыляя от стайки, сквозь тюли заметил в освещённом окне знакомый силуэт, а в сенцах обратил внимание на галоши со стоптанными задниками, беспризорно сваленные под дверью.

Продолжение следует.