Андрей Антипин

Отсрочка

повесть

(Продолжение. Начало в №№ 2009 года: 45 , 46 , 47 , 48 , 49 , 50 , 51
№№ 2010 года: 1 , 2 , 3 )

XIV

Ведерко красной рассыпчатой глины принёс Палыч из-под горы, ковыляя через весь огород, как днём ранее носила уголь старуха, кренясь всем телом в сторону, противоположную руке с ведром, чтобы сбалансировать жидковатое тело. Тонкая металлическая дужка врезалась в одубевшие, но по-прежнему чувствовавшие боль подушечки пальцев, и как только ведро несмотря на все усилия старика вытягивало руку неподвластной ему тяжестью, Палыч останавливался, присаживался на чурбан или на угол парника. Если не считать прерывистого клокотания в бронхах, ссаженных многолетней курьбой, старик чувствовал себя относительно хорошо. Руки, сложенные на коленях, с крупной натруженной дрожи сходили к мелкому подрагиванию, кончики пальцев, побелевшие от ведёрной дужки, на время перекрывшей к ним кровоток, постепенно начинали алеть, дыхание налаживалось, и со лба, изрезанного бороздами, как будто время на нём производило какой-то свой раздел-передел, постепенно сходил кислый пот.

Принесённое ведёрко старик поставил под окном, у ещё не успевших почернеть пеньков, средь которых безобразной тычиной торчала подтёсанная со всех боков ветвь, ещё не умершая, но и не подававшая признаков жизни. Палыч внимательно осмотрел зимние зарубки и пришёл к выводу, что болячка вполне излечима. Промедли он неделю-другую, и было бы поздно, а нынче майское солнце да нутряные соки сделают своё дело, раз уж выскребли его, старика, с того света, а уж больное дерево отстоят наверняка. Не давая себе отдохнуть, он снова сходил к глиняному яру за лопатой, потом вынес из дому ведро воды и в старом эмалированном тазу стал месить глину.

Старик ещё не утвердился окончательно в своём решении и не понимал, имеет ли для него важность затеянное им предприятие. Он то присаживался на завалинку и сидел без дела, то снова с жаром принимался за работу. А когда разошёлся, развоевался, то явственно почувствовал, как новое дело затягивает его всего, и уже не было у него сил гадать да выгадывать. Он уже не пытался узнать, выведать у своего сердца важности делаемого им шага, месил и месил деревянной лопаткой, пока во всё густеющей глиняной круговерти не исчез последний растворившийся комочек. Руки старика в этот момент точно существовали отдельно от головы; мысль о дальнейших действиях ещё не родилась, а старик уже гомозился, предвосхищая её, не ощущая освобождённости от неё, не тяготясь мнимой бессмысленностью своих поступков. И вот он уже доподлинно осознавал, что он делает, но осознание этого приходило уже после того, как руки, словно свыше управляемые приводными ремнями, сделали своё дело. Они, эти руки, точно пресытившись бездействием головы, которая всеми ходами мыслей своих настроилась к пропасти и тем самым и их понуждала к вящему бездействию, как будто сами пытались найти выход к жизни, затерявшейся для старика в дурнине судьбы, как тропинка в будыле за стайками. И выход был вот здесь, в этой работе, и суть его оставалась неизменной, выявлялась в беспрерывном благодатном движении вперёд.

Колымеев боялся, что вот-вот вернётся старуха, помешает его подступу к жизни и свету. Замесив глину, он торопкой побежкой устремился в кладовку, на деревянном шестике, среди ворохов пыльных капроновых мешков, выбрал два старых, местами почиканных мышами, о заплот выбил из них белую мучную пыль, кривым ножом разрезал на длинные широкие полоски и снова проскользнул в огород, утопил полоски в замешенном растворе. Предстояла главная забота: нужно было перебинтовать черёмуху. Старик, от усердия запрокинув голову так, что незаметно для него упала на землю вязаная кепка, стал замазывать приготовленной глиной срезы на боках черёмухи. И тоже - спроси его в этот момент, чем он занят, вряд ли бы он ответил. Глина расползалась под пальцами, остужая их неистребимым могильным холодком, но Палыч не замечал этой холодности.

Вот он нанёс раствор; долго и тщательно (как в больнице ему обматывали бинтами больную, специальными мазями обработанную опухшую ногу) стал обкручивать покалеченный ствол черёмухи кусками мешковины. Замазка выпрастывалась из-под швов, текла по стволу, капала старику на галоши. Палыч старался пальцами удержать её, жалея о каждой упавшей жирной капле, точно это было бог весть какое чудодейственное зелье. Выказывая неизъяснимое усердие в работе, старик капроновой верёвкой перемотал наложенную повязку и накрепко заключил свободные концы в морской узел. Ему по-прежнему казалось, что сделано далеко не всё, и он вновь принимался осматривать сделанное. Убедившись, что всё крепко, из ведра полил черёмуху остатками воды и замер, ожидая, что будет в следующий миг, как примет старания старика красный конь его жизни.

Он сел на опрокинутый дощатый куриный ящик-место и тогда только осмыслил переделанную работёнку. Старик как-то сразу выдохся и устал, как будто кто-то всё это время насильно удерживал в нём воздух, но, проследив за окончанием задуманного, отступился от него, и тот неистовый запал, что горел в старике, как-то сразу притух и теперь чадил горьким: для чего всё это?

Оглядывая корявую ветвь, одиноко торчавшую из общего корневища, старик увидел, что черёмуха будто и краше, и ладнее стала на вид, как только почувствовала его старания. Глядя за гипсовую гору, за отступившую смерть, вслух сказал Колымеев, итожа наполовину прожитый день дарёной жизни:

- Будем жить! Никуда мы, Колымеев, с тобой не денемся! Есть повод, значит, для жизни. А повод он что? Та же упряжь у коня... А в России дерево посадить труднее, чем поднять человека... - вспомнил Колымеев любимую мысль. Как рыжик на бору светлым сентябрьским утром, он нашёл её однажды в озарённой стариковской незлою печалью голове и с тех пор нежно хранил в сердце - как лыковое лукошко бережёт грибной аромат. - Людей много, а лес один... Но детей-то зачинают и по-пьяному делу, и от бесхозяйства в душе... А сколь мы знаем случаев, когда деревья сажались по пьянке или от бесхозяйства?! Нет, было, конечно, что подсадил черёмуху в этом состоянии, но ведь это... как бы сказать... пьяная моча ударила в голову.

Не успел Палыч духа перевести, как увидел: от стайки к дому, опираясь для верности на вилы, неспешно, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть, шла по огородной дорожке старуха. Старик поспешно настроился на мирный лад и сложил руки на коленях как ничем ничего.

Заприметив старика подле черёмуховой тычины, Августина Павловна сощурила глаза, стараясь разобрать, чем он занят. Наконец разглядела, что старик курит, струйка дыма тянется ото рта. Это разозлило старуху, потому что врачи наказывали старику не курить, а он смолил ежечасно, стравливая себе бронхи, а ей нервы.

«Уж на ладан дышит, а туда же. Уж на что Чебун - завалящий старик, а ему этого курева на дух не надо...».

Поравнявшись с Колымеевым, старуха с раздражением воткнула вилы в твёрдую, ещё и в пол-ладони не оттаявшую землю.
- Ничего, кажись, не делала, а устала хуже работы, - ради подтверждения не зря прожитого дня сказала Августина Павловна. - А хотя теперь от любой маломальской работы болячка...

От старухи крепко пахло дымом сожжённой картофельной ботвы.
- Пока живёшь - всё надо, а сгинешь - четыре доски да два метра земли! Как щитаешь, Колымеев?
- Того же курса придерживаюсь, Гутя.
- Ну дак вот.
- Никуда не свернешь с него! Приняли за нас решение в главном правлении, указали на дорогу...
- Пошёл собирать! Я дак серьёзно к нему, а он...

Августина Павловна не искала сострадания, концом платка утирая лицо и без вчерашней злобы и огорчения посматривая на уголь, который был похож на чёрную, огромной загадочной рыбой выметанную икру. Но старуха знала, что это никакая не рыба, а она ведром натаскала проклятую кучу. Старуха на глаз замерила, выросла кучка или нет, потому что утром, когда уходила в большой огород и, намереваясь уличить старика в запрещённой работе, сделала такой обмер. Кучка, считая от черёмуховой тычины (которую ещё надо спилить) была не выше ногтя. Она и сейчас не выросла, но старуха не знала, как себя вести: с одной стороны, Августина Павловна осталась довольна послушанием старика, но вместе с тем чувствовала раздражение, видя, что переноска угля застопорилась и, кажется, надолго.
- Пока всю ботву перетаскала... - продолжала безучастно старуха. - Тоже надумала в одну кучу со всего огорода стаскать! Да будь она проклята, эта ботва! Думала, приступ сердешный меня хватит...
- Надо поберегчись, Гутя, - поддакнул старик.
- Всю работу не переделаешь...
- Дак вот...

Во вторник - родительский день, и мысли об этом обуревали старуху, оттеняя все иные думы и, в первую очередь, об угольной куче. Нынче она наметила для себя съездить в Нукуты, подновить могилки да покрасить оградки, потому что у Карнакова почти обвалился памятник, а у Алёши сгнили шарниры на дверце оградки... Кладбище располагалось на горе; в прошлый родительский прошли хорошие дожди, развезло дорогу, так что Вадим Шаповалов побуксовал-побуксовал на своей машинёшке, да и укатили ни с чем. Поминали со стариком дома, а и дома растравила душу, исклевала горем и обидой, всякий год возвращавшихся к ней с новой силой в поминный день. Оно и не уходило, это горе, всегда присутствовало в ней, жило совместной со старухой жизнью, в которой уж не властвовала Августина Павловна, как в жизни с Колымеевым, а сама существовала при горе на правах иждивенца. Это горе было словно песок в песочных часах: весь год утекало старухе в сердце, наливалось материнской и бабьей болью, но вот переполняло красный сосуд жизни - и время для старухи останавливалось, а после дня поминовения медленно и неуверенно снова начинало свой горький отсчёт - до будущего года. Старухе тогда для жизни требовались дни, а то и недели, чтоб в неустанном копошенье по хозяйству опрокинуть переполненную колбу да растрясти горестный песок, пока он не утечёт в ноги, в руки, которые можно измочалить работой и заставить замолчать - но дать ли заделье сердцу и душе, загрузить ли их заботой, чтоб они перестали болеть?!

Положив ладонь на колено, старуха принялась исчислять свою невесёлую арифметику, с которой она начинала и заканчивала каждый день жизни, когда пережила и мужа, и детей.
- В этим годе Карнакову будет... - Августина Павловна задумалась. - Сколь ему будет? Считай, в шестьдесят девятом умер... Это сколько, Володя?
- В шестьдесят девятом? - переспросил Палыч, хотя за годы жизни с Августиной давно помнил все её даты - а свои давно позабыл.
- Но.
- Так, в шестьдесят девятом... Тридцать один... тридцать... три года в этом году будет Михаилу!
- Тридцать три года лежит в земле, сердешный! Алёша через три года убился, в семьдесят втором... Он, стало быть, тридцать шесть лет уже лежит...
- С чего тридцать шесть-то?
- А сколь?
- Тридцать только!
- А почему у меня тридцать шесть вышло? - недоумевала старуха, суеверно сложив руки на груди.
- Дак ты в обратную сторону считала!

Палыч по-прежнему сидел на курином ящике с тем внеземным спокойствием, которое испокон веку проистекало либо от владения какой-то тайной, освещавшей каждую его мысль, либо от потреблённого вина, заказанного природой и старухой.

Заплутавшись в поминной арифметике и бросив подсчёт на брате Иване, Августина Павловна спросила, пристально рассматривая старика:
- Много ичек высидел, Володя? - и не удержалась, не дожидаясь ответа, негромко, но с ещё живыми, оставшимися в ней нотками задорного смеха, прыснула, глядя на подогнувшееся под стариком гнездо.

Колымеев юмора в словах старухи не уловил, недовольно глянул на неё, но не смог выдержать выражения её лица, когда-то славного из славных, а нынче изрешеченного осколками прежней красоты, мелко содрогающегося шрамами-морщинами в навалившемся на старуху приступе смеха. Он решил, что не стоит пока говорить старухе о возвращённой жизни, хоронил в себе нечаянную тайну. Она приятно согревала изнутри, точилась в душе, отыскивая и забираясь в прежние свои норки, из которых её прежде выселила смерть.
- Сколь, говорю, ичек высидел, Колымеев?! - словно кашель, подступивший к горлу, сдерживая в себе смех, переспросила старуха, боясь глянуть старику под ноги.
- Два! - утвердительно огрызнулся Палыч, и сам не удержался, засеял мелко и тихо. Покрасневшие от смеха глаза обильно заволокло слезной влагой, в которой, как в увеличительном стекле, явственней проступили мутные бельма.

«А всё-таки ладная штука - жизнь!» - подумал Палыч, окончательно оговаривая условия своего существования на земле...

Отцветал майский день, незримо сворачивал к своему окончанию. Но Палычу не жаль было этого дня, ибо вослед ему должны были прийти другие дни будущей хорошей жизни. К вечеру воздух налился немыслимой весенней синевой, такой густой, что казалось, будто сама эта синева ломилась от своей густоты. С неба било неудержимым светом, золотыми крыльями полоскало крыши посёлка и жидкие, свалявшиеся на голове волосы старика. Время от времени подувало ветром, в тихом шелесте дрожали у забора сухие ветки малины и смородины, а за уборной жадно шептали тонкие прутья будылы. После долгого больничного удушья так чисто и свежо дышалось старику на земле, словно кто-то не выдержал и выставил главные окна прямо в мирозданье, и оттуда, из космоса, хлынула живительная кислородная лавина, заполняя собой всё поднебесное пространство...
- Болел, системы ставили, втравливали жизнь, то-другое, - осмысливал своё положение старик, ища повод для нежданного выхода. - Я уж думал, скоро запущусь в небо, как спутник, буду там мигать старухам по ночам, чтоб не зарывались, не лезли на рожон...
- Дак ворчи больше, - отзывалась без понятия старуха. - Давай, возмущайся сиди, быстро судьба своротку сделает на старое...

Колымеев не соглашался:
- Не, Гутя, дело решённое! Я у них для какой-то цели назначен главным бессмертным на земле...
- Кощеем?!
- Но!
- Ну да это, слушай, хорошо, Володя!

Дом стоял на бугре, и старикам хорошо было видно, как в оградах копошились сосредоточенные, праздничным весенним настроением полонённые люди: готовились к пахоте, сжигали кучи сухой, от лёгкого нажима вил лопавшейся картофельной ботвы, развешивали бельё... Из ограды Хорунжиев доносился рёв татарина, который купил мотоблок и теперь вершил на своей земле немудрёные крестьянские начинания... Что есть у человека своя земля, чувствовал всем сердцем Палыч, наблюдая, как над заборами поднимались вверх белые лебеди и, махнув ему на прощанье рассеивающимися крыльями, уплывали в синюю даль умирать. Он же долго смотрел вслед их волнительному полёту, но когда небесная синева поглощала остатки дыма, не расстраивался, потому что сам он нынче бесследно рассеяться не мог, недавно бывший таким же бестелесным лебедем, который дожидался своего последнего ветра...

Палыч насмелел и, думая обрадовать старуху, сказал с обещающей твёрдостью в голосе:
- Я ведь не дым, Гутя!

И впечатлительно стукнул себя кулаком по костистому колену, не помогая себе руками поднявшись с куриного гнезда.
- Меня не так просто рассеять нынче! Раньше - да, другой разговор. Хоть вчерашнее утро возьми! А сейчас - баста! Прикрыли на момент заслонку, нету для дыма лазейки...
- Кури - чё? - не оценила его порыва Августина Павловна и в подтверждение своих слов махнула рукой. - Хочешь - кури, вот тебе и дым...

XV

Старуха хотела сказать что-то ещё, но, сверкая мокрыми от мыльных пузырей коленками, прошла по огороду Упорова. За женой притрусил бурят, неся полный таз белья, выстиранного в автоматической машинке, которая всё утро тревожила душу старухе непостижимым рокотанием за стеной. Вдвоём с Алдаром бухгалтерша принялась развешивать бельё на нержавеющие (как у них с Колымеевым) проволоки...

Слава Богу, вешали-вешали - завесили огород разноцветным тряпьём, преградившим для Августины Павловны распространение солнечной энергии.

- Ишь, понавесила панталонов, бесстыдница, выставила на обозрение! Я дак, примерно, постеснялась хоть лифтик вывесить, а этой кобылице ничего!

Из ограды Мадеевых принесло ругань, и это обстоятельство отвлекло старуху. Из соседних оград уже взметнулись любопытные ребячьи головы, ждали продолжения словесной перепалки, которая по обыкновению заканчивалась смертоубийственным поединком в огороде, когда Колька таскал Гальку за волосы, а та в свою очередь толкала ему в лицо могучие кулаки, и Колька падал, не выдерживая сопротивления.
- Мадеев, рожа свиная! Всю простыню мне своей поганой доской загадил!
- А не вешай на дороге!
- Куда я, себе на башку должна вешать?! - грохотал, как гроздь камней по крыше, голос Мадеихи. - Оградишка - по-собачьи присесть негде...
- Меня это не касается! - огрызался Колька, стуча молотком в забор, который городил вторую неделю.
- Я тебя, как бандеровца! Криворукий!
- Уйди, зараза, от греха!

Затем крики переместились в дальний конец ограды, откуда их уже не так было слышно, и старуха, истрёпанная нежданным шумом и заботами, облегченно перевела дыхание. Над самой её головой нависла тёмная грозовая туча, старуха оглянулась на набежавшую тень и с приливающей к сердцу кровью увидела над забором опухшее и дряблое лицо Мадеихи с вислыми, как у старика, губами.
- Вот они, кролики! - радостно оценила встречу Мадеиха. - Сидят! А я заманалась их кричать на передах. Дверь открыла, разинула хайло, как соблазнённая-покинутая. Молчок... В чём дело, говорю, Галя, почему орёшь?! Гутя с дядей Володей выполняют президентскую программу, решают демографическую ситуацию... Но, с другой стороны, вы тоже... делайте перерыв... От работы кони дохнут и трактора ломаются!

(Продолжение следует)