Андрей Антипин

Отсрочка

повесть

(Продолжение. Начало в №№ 2009 года: 45 , 46 , 47 , 48 , 49 , 50 , 51
№№ 2010 года: 1 )

- Вся надежда на тебя, Володя! - соврала старуха. - Кто мне ишо поможет? Думаешь, Чебун разбежится помогать! Один ты - беда и выручка...

Колымеев съел сковороду глазуньи, и старуха была довольна им, хотя и не подавала виду. За вернувшимся к старику аппетитом она тоже подразумевала поладку в здоровье.
- Чебун вчера расщебетался спьяну: и досок дам, и угольник помогу построить, а сейчас пошла за чекушкой, смотрю: золу выносит на дорогу. Увидел меня и - обратно в ворота. Я ему говорю: «Постой-ка, дружок! Когда угольник-то строить начнём?». Заюлил: да вот, Гутя, так и так... Доски, дескать, самому нужны на крыльцо... то-сё... Я говорю: я тебя за язык не тянула! Да мне и не надо, так спросила. Нужен ты мне был сто лет со своей помощью! А то наболтал, дурак: по молоко хоть каждый день приходи, бери по литре, и угольник этот... А сам поддал ишо, да и вывалил: сколько лет ходите мыться в баню, Вовка хоть бы раз помог мне воды привезти! Эх, змей ты, говорю, а больше никто! Знаешь, что у Колымеева сердце больно?! Чуть драться не налетела вчера...».

Колымеев пропустил старухины слова мимо ушей, словно не о нём были сказаны, заткнул бумажной пробкой бутылочную горловину и убрал на две трети опорожнённую чекушку под стол.
- Наравне с голодным жить можно! Пошёл, хозяйство щас буду определять к жизни...

Августина Павловна поднялась домывать посуду. Она только на время вырвалась из замкнутого круга болезненных дум, как тут же попала в него обратно, закрутилась в нескончаемом вихре. Глядя, как старик, сидя на перевёрнутой табуретке, натягивает галоши, спросила:
- Чем думаешь сегодня заниматься, Володя?
- Дак жить же! - справившись с галошами, весело и чуть хмельно из темноты неосвещённой прихожей отозвался Колымеев. - Жить, Гутя, намерен на первое время, а там видно будет!

Довольствуясь светом, долетающим через кухню сквозь окно, старик шарил рукой по деревянной вешалке в поисках шерстяной кепки.
- Это де-ело! - поддержала старуха и, забрызгивая извёстку на стене, хлопнула поролоновой губкой по мутной, в жирных пятнах воде, когда старик покачивающейся походкой вышел в сени. - Мати хаити!

В ответ из сенцев брякнула щеколда, которую старуха, возвращаясь домой с чекушкой в рукаве, по привычке накинула на скобку.

XII

Ограда забрызгана тонким заревым светом, будто ветром намело к крыльцу кипу ртутью вспухших осенних листьев. Обречённо и забыто горит под желобом лампочка, со всех сторон обступаемая полчищами утреннего света. Ещё минута-другая - и умрёт стеклянный мотылёк ночи, замелькав электрическими крыльями, сгорит на костре светлого майского дня.

«Лучше умереть, чем на подсосе состоять у жизни!» - догадался старик о своём предназначении, расчувствовавшись, потому что он первым нынче увидел утро, если не считать старухи.

Дремлют под горой деревянные птицы-дома, засмотревшись дюралевыми клювами желобов в ржавые бочки. В бочках в ладонь высотой холодная, от угольной сажи чёрная, как дёготь, вода: ночью снова перепал дождь. Палыч наклонился к подставленному под желоб бочонку и весело крикнул в него. Замер, ожидая, что вот-вот сорвутся деревянные птицы с насиженных мест. Но птицы не сорвались, не зашумели крыльями, и старик успокоился. В воде ему померещилось лицо какой-то старухи, но он качнул бочонок - и лицо исчезло.
- Прибластилось на вчерашнее.

Крылечные перила, обласканные небогатым солнцем, хранят в себе первое недушное тепло. Маруська греется на перильце, отражается в зелёном оке пятиконечная звезда солнечного луча.
- Маруська, Маруська! - негромко позвал Палыч, выковыривая из пачки заскорузлым от работы и курева пальцем неподдающуюся сигаретку. - Исти хочешь, Маруська?

Кошка нехотя поднялась, мурлыча, попросилась к хозяину на плечо, когда тот прислонился к тёплому брусу и с сухим треском зажёг спичку. Слёзно жмурясь от дыма, густой белой паутиной облепившего лицо, Палыч погладил кошку по искристой спине, осторожно опустил на пол.
- Иди, старуха что-то даст.

Старик сошёл с крыльца и несколько раз стукнул ногами в землю, утверждая себя на ней.
- Ничего, подходяще укрепился, - подытожил результаты утреннего медосмотра.

И Колымеев стал думать, зачем он будет существовать, потому что десять минут назад уверил в этом старуху. Он угромоздился на ступеньку и вытянул ноги, чтобы не натрудить их сидением, так как ноги ещё могли пригодиться для жизни.

Из рассеивающейся ненастной хмари выплыло степное бурятское небо. Загорался второй после больницы день. Только где-то на западе ещё торчал всклокоченный ватный кусок, и Палычу казалось, будто перистый лоскут не уходит, зацепившись за отворённую ветром дверцу чердака.

- Либо знак для меня?! - забеспокоился старик, сходил в огород и принёс старое деревянное удилище, которое висело на вбитых в стену дома гвоздях. - Дак мы выправим ситуацию, дадим должное направление полёту...

С земли пошукал, потыкал чердачную дверцу кончиком удилища, и облако отцепилось, понеслось дальше по небу, а Палыч, провожая, долго глядел ему вслед.

- Освободил небо - и то причина! - снова присаживаясь на крыльцо и погружаясь в свою думку, сказал утвердительно. - Теперь ему что же остаётся? Только светить да радоваться...

С шумом расправляя сизые крылья, на крышу опустилась голубиная стая, пошла бродить по коньку, воркуя и переваливаясь с ноги на ногу, цепляясь острыми когтями за ветхое от времени и дождей дерево.

Соображал Палыч, стараясь своим присутствием не вспугнуть розовогрудых птиц:
- Должно, какую-нибудь разнарядку сверху принесли?

Пернатые вестовые не ответили. Потревоженные отрывистым стуком с гипсовой горы, они снялись с крыши и улетели на чердаки старых гудэповских гаражей.
- Нет, однако што, весточки для тебя, Колымеев. Живи так - на дармовщину...

Он так и не выдумал ничего и без мечты пошёл бродить по ограде, посреди которой, как гроб на табуретках, раскоряченная всеми своими мостами на четырёх сосновых чурках, стояла бесколёсая машина. Вчера в горячке событий он не обратил на неё внимания, а сейчас дивился: как можно было не заметить, если гроб, как старуха и говорила, занял добрую половину общей ограды. Палыч ухватился руками за упоровский штакетник и стал смотреть вдаль, чтоб не видеть машину и не думать о старухе.

В огороде Упоровых взмыл к небу дымок; поджарый сосед-бурят, ругаясь вполголоса, вскоробчил на печь закопчённое полубочье, с пустым ведром, которым носил в полубочье дождевую воду, пошёл в дом, зябко кутаясь в лёгонький для весеннего утра пиджачок. Палыч незаметно уковылял от забора и снова сел на крыльцо.

У крыльца Колымеевых, мимо которого бурят всегда старался прошмыгнуть незаметно, его мысли вспугнул нарочитый кашель. Пустое ведро стукнулось о бетон, когда он к своему удивлению увидел самого Колымеева - живого, здорового. Старик, не держась за перила, сходил со ступенек, и бурят загодя вытер о штаны озябшую руку.
- О, здорово, дядя Володя!
- Здорово, Алдар! - как возможно, крепко жал руку Палыч. - Всё в заботах?
- А как больше, дядя Володя? - Алдар наморщил выпуклый лоб. - Поросям жрать надо, коровам, курям надо, собака тоже исти просит... Даже мне надо, дядя Володя! - засмеялся круглым лицом. - Вот и завёл бардумагу...
- Надо, надо, - согласно кивал головой Палыч. - Тоже пойду щас... займусь чем-нибудь... Калитку подправлю, либо другое чё...

Старик поймал себя на мысли, что минуту назад он так не думал. Действительно, взять и починить тот же забор, залатать ведро, выбросать из парника землю и заложить перегной; устав, сесть на чурбак под черёмухой и покурить, подумать о чём-нибудь давнем, хорошем, от чего тепло на душе и немного кружится голова, как от выкуренной натощак махорки...

Палыч сладко зажмурился от придуманной пользы жизни.
- Сесть, пока моя не видит... - бурят оглянулся на облупившуюся дверь Колымеевых, пробежал быстрым взглядом по сиреневым занавескам на окне веранды. - Давай сядем хоть, поговорим, дядя Володя...

Сели на ступеньку: катая пальцем по колену катышек приставшей грязи, Алдар пожаловался:
- Устал, дядя Володя! Как ишак... Нет, здоровье есть, а... Чёрт его знает! Руки опускаются от всего. Веришь - чай утром, когда Тамарка спит, заварить для себя лень!

Старик понял это по-своему, тайком от старухи, в рукаве, вынося из дома недопитую чекушку.
- На-ка, Алдар, прими! Первое - ёкко санай! - средство на этот счёт!

Выпили прямо из горлышка. Последним, жадно глотая обжигающие нутро прозрачные брызги, приложился старик.
- Дай-ка, дядя Володя, - попросил Алдар, когда почувствовал лёгкое головокружение. - Пару раз... Как ты это говоришь? Ёкко санай?! Это бурятское выражение? Не слышал никогда...

Алдар засмеялся, и уже по смеху старик определил, что бурят удивительно быстро захмелел.
- На. - старик протянул струящийся дымом мундштук с вставленной в него сигаретой. - Дерьмо табак этот покупной! Свой буду садить нынче...
- Но, - согласился Алдар, воровато затягиваясь. - Язык щиплет... Выписался, дядя Володя? - возвращая мундштук, спросил Алдар, и, не слушая невнятного бормотания старика, подытожил. - Молодец!

Вяло перекидывались фразами - будто гороховыми пустыми стручками сорили. Но о чём бы ни заходил разговор, обязательно приходил к молчанию, так как исподволь не давала ему ходу щепетильная история с угольником. Но не потому внезапно замолкал Палыч, словно старику не было о чём помолчать. Однако молодой бурят не ведал стариковских думок, вялость Колымеева приводила его к мысли о том, что старик тяготится произошедшей ссорой, но сказать не может.
- С тётей Гутей вот поругались, дядя Володя! - насмелел и выдохнул Алдар, и засуетился, когда старик никак не отозвался на новость, - Из-за чего бы, дядя Володя? Из-за угольника! И до чего ж матерючая тётя Гутя!

Алдар натянуто засмеялся; но опять, как всплеск берёзового прута, ожгло его неземное равнодушие Палыча.
- Как пошла ругаться - я таких слов не знаю, дядя Володя! И откуда тётя Гутя их знает?! Вроде бы пожилой человек...

Ушатом воды, выплеснутой на тротуар, растекся и иссяк их разговор. Палыч, чувствуя неловкость, хлопая слезящимися глазами раззявил рот:
- Та-а... Жизнь... большая она... больше смерти...

Он подумал, что ещё сказать по праву возраста, но домыслить не успел: из дома, разматывая резиновый шланг, вышла Тамара, костистая, белая, как снег, остриженная коротко, в больших, с толстыми стёклами, как у старухи Колымеевой, очках на носу.
- Здравствуйте, Владимир Павлович! - Тамара не удивилась Колымееву, точно он все эти недели сидел на этом обогретом солнцем крылечке, а не лежал под капельницей.
- Я думала, ты включил воду... Напоминать надо?! - это Тамара добавила уже для мужа, строго глядя на него.

Палыч, чего-то растерявшись, запоздал поздороваться, а когда вспомнил, Тамара была уже в огороде.

«Эх, неладно получилось! Совсем ты какой-то стал, Владимир Павлович! Права старуха - заслонка заслонкой...».

Ко всем людям на свете чувствовал разное старик, но к Тамаре Упоровой не лежала душа. Тамара была своевольной, а своевольных баб Палыч не любил. Уж на что характерной была его старуха, а она не стала бы его долить, не обнесла чекушкой в святые и тихие праздники их совместной жизни, как делала жена Алдара. От того и высох бурят, что на воробьиных правах обитал в доме, разве урвёт когда украдкой, как сегодня вот, а больше-то и не было послабления и удачи в его судьбе.

«Какая это жизнь? Волком завоешь...» - сопереживал старик; из огорода донёсся до них недовольный голос:
- И печь прогорела! - Тамара, подобрав у коленок халат, раскорячилась перед печкой и, вздувая прогоревшие угли, пихала щепу. - Сиди-ит...

Алдар, всё это время сидевший тише мыши на крупе, нехотя поднялся, раскрошил в пальцах скатанный комочек.
- Пойду, дядя Володя... - И уже идя, под нос себе, но так, что Палыч расслышал, выругался со злостью: «Тва-арь!»

Только бурят ушёл, как на крыльцо, с силой распахнув плохо поддающиеся двери, вывалилась старуха, в галошах на тёплый зимний носок, в старенькой штормовке и в платке, обвязанном вокруг головы. Августина Павловна какое-то время оценивала обстановку, о которой ей просигнализировала порожняя чекушка, покрякала по привычке, но ничего не сказала: чекушка была истреблённой и для вреда неспособной. Обойдя старика, она направилась к кладовке, где долго возилась, открывая заржавевший замок; вышла с граблями и вилами в руках.

Жмурясь от разыгравшегося майского солнца, рикошетом бьющего в глаза от чисто вымытых оконных стёкол, старуха поделилась своими заботами:
- Пойду на большой огород. Лыч-то с осени не собрали! Пахать не сёдня-завтра, так соберу и сожгу... - Палыч кивнул старухе головой. - А ты пока замок смажь, чё-то плохо открываться стал... Да, всё рушится к чёрту! - осерчала Августина Павловна и наказала: - Уголь не носи - не надо...
- Смажу сейчас, - руководствуясь старухиной установкой к действию, поднялся Палыч. - Не сырой он, лыч-то? Дождь ведь, Гутя, пробрызгивал?
- Небось, не намочило... не знаю... - засомневалась Августина Павловна, опустила закинутые на плечо вилы на землю. - А когда потом? Завтра воскресенье. Опять же, Ларка вчера говорила, что пахать им будут...

В этот момент, пересекая ограду, с полным ведром свинячьей болтушки прошла, качнула бёдрами Тамара. Храня гробовое молчание, Августина Павловна проводила не пожелавшую ей здоровья молодую соседку презрительным взглядом.
- Гляньте на неё, нашкандырку! Норку задирает вышке* вровень, а сама гвоздя не толще! - зажевала губами старуха.

Больше всего на свете, больше старика Чебуна и фашистов не переваривала старуха Колымеева гонористую Тамару, лет пятнадцать назад попавшую в их посёлок по распределению, подвизавшуюся кидать костяшки счёт в местном казначействе, вместо того чтобы сразу же после техникума угодить в тюрьму. За пару лет упорного сидения в конторке Тамара накидала этих костяшек кубометра три-четыре, само собой, в свою пользу. На старую ещё квартиру, за лесополосой, втихушку под покровом ночи свезла на машине хитроумно списанную добротную мебель, определила на вечное стояние. Вслед за мебелью тем же образом ушли два рулона линолеума, которым «все полы в доме закрыли - теперь не дует с щелей!», да несколько байковых одеял. Канул бы, наверное, и финский шкаф - стоял такой жёлтенький в кассовом отделе - если бы в жизни Тамары Упоровой не установился антициклон, не подул в сторону каталажки попутный ветер. Её попросили, она вышла замуж, охомутав и подмяв под себя дурачка Алдара, сменила фамилию и несколько мест работы, попутно прогорела в двух местах, но наконец нашла заветную бухту и вот уже лет десять работала в коммунальном хозяйстве в отделе расходов. По подсчётам Августины Павловны, плохо разбиравшейся в дебетах и кредитах - но бабы в очередях судили и без того - Упорова наэкономила за десятилетие, без отпусков, ежедневного присутствия в комхозовской конторе на добрую сытую старость себе и детям. Насколько верны были эти слухи, старуха не знала, от разговоров на эту щепетильную тему до поры воздерживалась, но мысль при себе имела.

Раз по весне кандыбая с банкой солёных огурцов из подвала, старуха мимоходом заглянула в отворённую настежь дверь упоровской кладовки и обнаружила висящую на гвозде связку туалетной бумаги рулонов на тридцать-сорок. Право называть соседей кулаками появилось у неё позже, после того как Тамара втридорога продала заезжим гастербайтерам ведро от старости пожелтевших сливок и ведро нутряного переваренного свиного сала, с которого непосредственно перед продажей соскоблила ножом зелёную накипь плесени.
- Сливки копила, копила... Ну слава Богу, скопила - свиньям кормить стала! - негодовала старуха, наблюдая в окно, как с первыми тёплыми деньками Упоровы вскрывают закрома и выволакивают на белый свет кастрюли с задубевшими сливками и рассыпчатым, в катышки свалявшимся творогом. - Даже свиньи жрать не стали потом - во как! Куда коробчить было?! И всё на замках, даже баня! Думают, украдут у них!

За несвежие сливки и свиное сало Тамара выторговала себе две пары добротных унтов, чем повергла в уныние старуху Колымееву, которая социалистически переживала:
- Ходить, щеголять будет по посёлку! Как же, воздержится она! Один день в лисьих, на другой собачьи оденет! Хоть бы уж кто сдёрнул их с неё!

Как-то вывесила Упорова на проволоки дюжину одеялец, дабы проветрить на солнце, - опять старуха сокрушается: добротные одеяла, почти нестираные, чуть размыты бумажные этикетки «комхоз».

Когда вослед молочной продукции на торг стали уходить другие продукты животноводства, Августина Павловна определила международную политику:
- Кулачьё нещасно!

Барыш был очевиден всем, в первую голову старухе и самой Тамаре. А когда Упоровы справили грузовую развалюху и на семейном совете утвердили кандидатуру Алдара на покрытие суммы издержек, старуха возрадовалась:
- Так тебе и надо, бздуну проклятому! На двух работах работаешь, а копейки в праздник не видишь от белоногой!

* Вышка - то же, что и чердак (прим. автора).

(Продолжение следует)