Андрей Антипин

Отсрочка

повесть

(Продолжение. Начало в № 45,46 , 47)

Усилием воли Колымеева поняла, что татарин ругает её за мыльную воду, которую она льёт за ворота. Старуха, действительно, выносила ведро из-под умывальника к хорунжиевскому забору, но вреда от того не видела. Правда, вода убегала в огород, но и то - ведь не одна старуха выносила к хорунжиевскому забору мыльную воду. Вчера Упоровы, закончив постирушки, бухнули ему под ворота полную ванну...

Однако ничего этого татарин и слышать не хотел. - Тётя Гутя! Разве так можно?! Тамир так делает, а?! За потраву - знаете статью УК?! - остановившись посреди зала, под пластмассовой люстрой, Тамир смотрел на старуху взбешёнными глазами. - А куда я должна тебе лить?! - тоже и старуха взбесилась, соскакивая с дивана, чтоб дать татарину ответный бой. - Мне скоро... восемьдесят лет, а я буду бегать под гору с ведром? На вот, выкуси!

Татарин убежал, хлопнув дверью, а старуха по новой попыталась уснуть. Не удалось и на этот раз: змеёй прошмыгнула в дом высокая тощая цыганка Лара, невестка старика Чебуна. Цыганка каждое утро закапывала старухе глазные капли. - Чё-то поздно сёдни, Лара, - послушно откидываясь на подушке, посетовала старуха. - Я уж сама два раз пробовала закапать, дак только полфлакончика порасходавала на лицо...

Ларка пожимкала пальцами резинку пипетки, набирая из флакончика в стеклянный стержень прозрачные капельки.

- Свёкор всю холку перегрыз, - блеснув чёрными глазами, как два гладко отполированных драгоценных камня вставленных в оправу смуглого лица, хладнокровно сообщила цыганка. - Всё ему... не двигайся, баба Гутя! Всё ему не так... Вчера выгнал меня с ребятишками на улицу: сама, говорит, иди, подлюка, куда хочешь, и отродье свое забирай!
- А Борька где же был? - старуха, не поднимая от подушки головы, мокрыми глазами пыталась взглянуть на сидящую в ногах цыганку. - Чё же он ему, грибу поганому, не заткнул рот как следовает?!
- Борька в смену был! Да и возьми с него...
- И где ты ночевала?
- У подружки за лесополосой...
- Сдурела?! С ребятишкам ночью идти таку даль! Пришла бы ко мне... Ты что, Лара?!

Проводив цыганку до ворот, старуха на обратном пути задержалась в сенях накинуть щеколду на петлю, изнутри чуть приотворив дверь, поддев пластину лучинкой.

Щеколда, накинутая на петлю, означала, что старуха не уходила за ворота и находится в огороде. И только с госпитализацией Колымеева она стала хитрить, набрасывая щеколду не снаружи, а из сеней, чтобы никто не тревожил визитами и притворной, опротивевшей за эти дни жалостью к её несчастью. Кроме того, Августина Павловна суеверно считала, что в незапертые снаружи двери скорее заявится горе, а так, отманив в огород, казалось, можно и вовсе отвадить беду от дома.

V

- Здравствуйте, Владимир Павлович!
- Здравствуйте, - отозвался старик и стал приподниматься, оправляя завернувшиеся полы старого пиджачка. Он разволновался, как школьник, прогулявший урок, когда увидел рядом с собой поселковую учительницу.
- Да сидите-сидите! - стала удёрживать его Рената Александровна, и Палыч послушно осел на тёплые доски.

Ему нравилась молоденькая тихая татарочка, по его меркам, совсем девчонка ещё, неизвестным шурум-бурумом скрестившая свою судьбу с неуёмным татарином Тамиром Хорунжием, давно выплакавшая в жизни с ним ласковые, как у телёнка, глаза и как-то вся осевшая душой за те годы, что учительствовала в посёлке.
- Выписали, Владимир Павлович? Или... на выходные отпустили? - кротко, стесняясь быть навязчивой, поинтересовалась Рената Александровна и так же кротко потупилась, краснея. Палыч невольно догадался, что именно эта-то кротость характера, за которой люди видели затурканность и забитость в семейной жизни, и сблизила Ренату Александровну с поселковыми женщинами, сразу, с приездом попавшей к ним по распределению учительницы, почувствовавших себя не одинокими в своём бабьем горе.

Словно извиняясь за что-то, старик конфузливо махнул рукой:
- Дали жизни, когда со смертью все договорные бумаги заключил, а зачем дали - не объяснили!
- Значит, есть причина, - улыбнулась учительница.

Старик, внимательно взглянув на неё, невольно залюбовался: по-прежнему, как весной за Воротангоем наливаются цветом ободранные ребятнёй черёмухи, была пригожа собой учительница, смугла лицом и стройна телом, чуть только тронутым теми двумя беременностями, что были на её недолгом бабьем веку.
- Однако, есть, - отводя замаслившиеся от тихой радости глаза, не мог не согласиться Колымеев. - Не было бы причины, дак, поди, березняки бы мне нынче, а так...

Сколько помнил Палыч, ни дела, ни слова худого не водилось за учительницей, а честных женщин старик уважал. И не пустым, как иные, цветеньем исходила татарочка, а доброй, для жизни и радости созданной, щемящей, последней женской красотой, развернувшейся напоследок в дивное и горькое соцветие кроткого материнского счастья и обильного бабьего горя.

«А песни поёт!» - восхищённо вспомнил старик, решив, что гремучая смесь счастья и горя, должно быть, и питает волнительный, неожиданно сильный голос, которым изредка во время застолий учительница вытягивает нерусские, но всем понятные грустные и светлые песни.

В руках у учительницы кожаный портфельчик: в школу торопилась, на урок, а увидела его, Палыча - и не прошла мимо!
- Как Ваше здоровье, Владимир Павлович? - по обыкновению нагнув чуть искривлённую шею (татарин ещё по молодости саданул в горячке ножом), спросила Рената Александровна.
- Дак подладили, само то! - признался старик, как завороженный, глядя на этот болезненный изгиб в шее учительницы и не смея отвести своего взгляда. - Домой вот иду, старуху обрадую, то-другое...
- Да, Августина Павловна обрадуется сегодня. Это конечно...
- Месяц почти провалялся в больнице. Системы там, таблетки - ёкко санай! - процедуры, уколы... Конечно, обрадуется!
- Заждалась Вас Августина Павловна, - подтвердила учительница. - Третий день не видно её. И я, грешным делом, не загляну к ней никак, всё некогда...
- Уроки, конечно, надо проверять, - согласился старик, думая о том, чтобы такое могло стрястись со старухой. - Я ведь тоже учился (он не сказал, что всего четыре класса). - До этих пор помню про деда Мазая и этих... зайцев...
- Да не то что бы уроки, а... - Рената Александровна устало и вместе с тем задорно, по-девчоночьи, всплеснула руками. - Как в жизни у нас получается... Не то... Совсем я сбилась, ничего сказать не могу!

Учительница снова покраснела, но теперь уже старик не чувствовал себя перед ней провинившимся учеником, а скорее наоборот: ему, действительно, было что рассказать, о чём поведать.
- Запурхалась с тою жизнью, - подсказал Колымеев, стараясь не обидеть. Он поздно спохватился, что перешёл на ты, и теперь казнился. - Вы не обижайтесь, что я так с вами просто... По-свойски я...
- Да нет, ну что Вы! Я ничего, Владимир Павлович. Я, действительно, как девчонка всё, меня самое учить надо...

Палыч чувствовал, что торговки внимательно следили за их разговором. Ему было приятно, что утром посреди улицы и не к кому-нибудь, а именно к нему подошла учительница.
- Вечером встречины устраиваем со старухой, - внезапно придумал старик, соображая, как уговорить старуху на очередной денежный разор. - Дак приходите, проведайте старика.
- Я постараюсь.

И, поцокивая каблуками по бетону дороги, учительница поспешила дальше, понесла в школу волнительное тело. Сообщение о старухе, которая несколько дней не показывалась на улице, разволновало старика, потому что он считал Августину занятой каким-нибудь важным делом, помешавшим ей и позавчера, и вчера прийти к нему в больницу.

Но солнце било приветливо и светло, вскоре вновь клевал носом старик, пригретый и умытый праздничным майским светилом, и снова видел себя, по-прежнему сидящего в больничном дворике на чурбаке.

И снова та волнительная жалость, развеянная встречей с учительницей, ворохнулась и в нём, и в том, сновиденческом недавнем старике Колымееве, что виделся ему. Снова это бессилие перед жизнью разгулялось по жилам едкою кровью, когда старик, поднявшись тогда с чурбака и ковыляя в палату, надолго задержался на лестничном пролёте, не осиливая десяток ступенек. Наконец с трудом, вяло переставляя ноги и, как муравей, цепляясь за перила, он покорил эту жизненную преграду на пути к смерти, доволок до палаты ненужное тело и рухнул на своё койко-место.

Зашевелились на кроватях мужики, обступили его кружком, и старик, теряя сознание, услышал, что зовут врача. Тогда он махнул рукой, требуя тишины, и, перевернувшись на спину, лицом к тусклому окну, стал ждать своего скончания.
- Ты чего, Колымеич? - услышал, как трясут за рукав, словно стараясь удержать за нить вырывающийся в провалище смерти воздушный шар. Но прибежал врач, натыкал в него уколов, и старик забылся...

На следующий день у медсестры, которая устанавливала над ним систему, стравливая в жилы старика искусственную жизнь, старик узнал, что Августина так и не приходила. В мучительном переживании Палыч настроился после обеда сходить в ординаторскую и позвонить домой, но ему снова стало плохо, и свет на какое-то время потух для него.
- Эх, Гутя, Гутя! - в минуты короткого просветления шептал старик, и как в яму проваливался.

К вечеру его откачали, и старик даже похлебал несолёной пшеничной каши, наелся до отвала, одолев несколько ложек, и откинулся на подушку.
- Не приходила моя старушонка? - зная наверняка, что не приходила, тем не менее спросил у соседа, что лежал справа, и тощий мужичок в очках как-то боязливо покачал головой.
- Придёт, - уверил Палыч и мужичка, и себя самого. - Никуда не денется от этого занятия. Не было такого, чтоб не пришла...

Старуха таскалась к нему каждый день, через весь посёлок, и её-то больше всего было жаль Колымееву. Уж он иной раз и прикрикивал на неё, чтобы хоть через день ходила - старуха сердилась, зарекалась не ходить, а сама наутро вваливалась в палату как ни в чём не бывало.

Палыч представлял, как старая узнает о нём: придёт, например, завтра к нему, а медсестра молча проведёт её в палату и, наверное, выйдет. Или стоит у ворот, ждёт, когда старик её появится на конце улицы - как Бог! как гладиатор! - а соседка ей в этот момент и брякнет: была, мол, Гутя, в больнице, твой-то сёдни ночью...

А вот же - третий день не шла старуха. Слёзы заполняли мутные глаза старика, бежали по корявой щетине, солонили губы.

«Всё, край!» - думалось, а когда стало зашкаливать в сердце, старик окончательно разуверился в себе.
- Не буду больше принимать ваши системы, - когда по утру медсестра, катя впереди себя столик на колёсиках с ампулами и шланчиками, вошла к нему в палату, твёрдо сказал старик и обиженно отвернулся к стене.

Медсестра убежала и привела врача. Алганаев, не слушая его отнекиваний, собственноручно установил над ним опостылевший пластмассовый желоб.

В понедельник, после Пасхи, наконец навестила старуха, сославшись на беспричинное недомогание, когда старик укорил её за долгое отсутствие. Но не было в нём обиды на старуху, потому что новость, которую, как камень за пазухой, держал для Августины старик, томила его больше.

Выждав минуту, он прямо сказал ей о смерти:
- Березняки мне скоро, Гутя...

Старуха доставала из сумки завёрнутую в шерстяной платок банку с тёплым куриным бульоном, когда стоящий в равнодушном ожидании старик брякнул эти страшные слова. Она выронила банку из рук, склянка глухо раскололась, капроновая крышка, слетев с горлышка и прокатившись по коридору, протанцевала напоследок и замерла.
- Ты что это, Колымеев, удумал?! - вскрикнула старуха и рухнула на кушетку, точно сваленная общим, непосильным и для двоих горем.

Старик промолчал, а старуха покралась в сумку, и они запоздало и как-то робко, не к месту похристосовались крашеными в луковой шелухе яйцами, но есть не стали.

- Нет, Колымеев, - складывая смятые в остриях яйца обратно в сумку, вздохнула старуха. - Недобро ты дело затеял. Я сколь перехоронила, дак у меня уж силушки нет на то, кто бы меня саму поскорей спихнул в домовину...

Пристально смотрел Палыч в большие, устремлённые на него испуганные глаза, тщетно пряча в сетке редких, опалённых куревом ресниц искрящиеся неудержимые крупинки.
- Может, ничё ещё, дак чё раньше времени умирать? Сколь умирал уж, а не умер же. Может, пронесёт, чё ты прям сразу.
- Щас, пронесло, - обиделся её непониманию старик. - Или я не чувствую, Гутя? Когда ни ног, ни самого себя не чую уже...
- А системы? Прописаны - дак?
- Эти шланчики для здоровых полезны, а мне уж ничё, бабка, не поможет. И больше ни рубля не давай им, живодёрам! А то они деньги сшибать только... Нет, Гутя, дохлое дело моё. Алганаев обещался вырезать паховую грыжу, дак я отказался...
- И правильно сделал, Володя. Вена Карнаков тоже лёг под нож против раку лёгких, а много ли он прожил после того? Нет, Колымеев, сколь есь, столь всё твоё...
- И я говорю, - соглашался Палыч, и сам вдруг обмирал всем телом от такого согласия (как постановление о нём вынесли). - Березняки, говорю тебе, верное слово... Только ты это... не плачь у гроба, дерьма-то, жалеть ещё... - Старик выругался, наставляя. - И не пей много! Отведи всё чин по чину и в больницу ложись подлечиться...

Старуха повздыхала-повздыхала, да не стала тешить себя ненужными уверениями.
- Где похоронить-то тебя, Володя? В Нукутах либо здесь, на руднике?
- У стайки зарой, чтоб далеко не ходить! - грустно шутил Палыч. - И поросячье корыто - ёкко санай! - сверху положи, вроде памятника...

Кивала согласно в ответ старуха, а сама думала: «И чего городит старик? До шуток ли теперь?»
- Нет, я на полном серьёзе спрашиваю, Владимир Павлович? Мне тоже... нет резону шутки шутить...
- В Нукуты не вози, - помолчав, сказал серьёзно старик. - Ты помрешь, дак я там зарасту совсем, а тут всё ж таки и знакомые есь, и соседи, и работал с кем... Неужто я не заслужил, чтоб меня похоронили?
- Это уж не беспокойся! - невольно хмыкала Августина. - Что-что, а на земле не оставят. Так считаю...
- Только бы не парализовало, - опасался Палыч. - И сам измучаюсь, и тебя измучу. А так ударило бы чем-нибудь сверху, вроде рельсы, и всё чтобы...

У старухи задрожали скулы.
- Золото мужик ты был, Володя! И руки золотые, а вот рот, извини меня, говенный! - стерпел укоризну старик, на что Августина только рассердилась. - Тоже погулял в своё время! Может, не пил, дак не валялся бы теперь тут, не умирал раньше времени...

Уборщица успела подмести и вымыть пол от ординаторской до дверей палаты, в которой определили старику прожить остатние дни, а они всё сидели на кушетке, в изголовье обшарпанной до торчащих из рваного дерматина клочков ваты: не одну смерть приняло казённое ложе. Говорили мало, больше молчали, как будто не о чем стало вдруг говорить.
- И что молчим? - вздохнула старуха.

Палыч невольно поддержал её, стремясь просуществовать отведённые часы жизни и света в мире и согласии:
- Вот тоже: столько лет судили о всяком, а как смерть подступила, так и слова нет на неё.

Хохлился, о том думая, старик, а старуха украдкой поглядывала на него: теперь только жди, когда ворохнётся в нём смертушка, как если заведённый будильник проиграет заветный час. Словно подголосок будущего звона, надоедливо гудела на подоконнике большая чёрная муха. Старуха точно в наказание кому-то размазала муху по стеклу и долго глядела на точку мушиной крови на указательном пальце.
- Тоже - кровь! Нашей не чета - а всё-таки... - Августина Павловна не досказала, потому что по соседнему коридору, мелькнув в дверном проёме, молоденькая медсестра бойко прокатила скрипучую «каталку» с человеком, с головой укрытым белой простынёй. Затем стукнули входные двери, раздался недовольный мужской голос, взревела машина - и снова всё стихло. По работе двигателя Палыч определил тарахтенье катафалка, к которому - взвывающему в ночи под больничным окном - давно привык и только ожидал, когда же металлический волк взвоет по его душу...

Долго и тревожно в тот день смотрел он из окна в спину старухи. Сгорбившись, она уходила домой, пыля первой пылью, по длинной улице, шаркала по резиновому голе-нищу бессмысленно болтавшейся у ноги кошёлкой. В этот раз старуха приносила ему сменную пару белья, а вот не сгодилось, понесла обратно.
- Завтра чёрно принесу, - пожумкав на прощанье его руку, сказала старуха и торопко ушла вниз по лестнице.

О чём думала она, когда брела, согнутая, с развалившейся из-под платка пряжей седых волос?

Старик знал, что Августине было о чём подумать, было от чего сгорбиться и разметать волосы. Колымеев, жалея старуху, считал, что он виной опасному крену, застрявшему в её позвонках: «Тут и гвозди трёхгранные гнуться от старости, а она всё ж таки живой человек...».

Перво-наперво он наказал ей, чтоб принесла из кладовки его новые чёрные туфли, сама ли натёрла их гуталином, ему ли снесла вместе с баночкой. Потом чтоб почистила пиджак и пришила на правом рукаве пуговку, что он сорвал, единственный раз надев эту культурную одёжу, собираясь в город. Материя на гроб, он знал, имелась у старухи (лежала в горке, он подсмотрел), деньги тоже откладывались с обеих пенсий каждый месяц. Так... Волосы зачесать назад, как он любил, и ни крестов, ни прочей дребедени в гроб не толкать. Руки сложить на груди... но это само собой. Отвести девятины, сороковины, полгода и год - всё строго по числам, но и баста - даже не поминать лишний раз, не тревожить его душу. На кладбище тоже без заделья не соваться, а то зачает кататься. Нет, на родительский день навестить, покрасить оградку, чуть пригубить - ему, разумеется, отлить в рюмку тоже - и только. Памятник ли, ограду ли железную витую - это старика не волновало. «Лишь бы на земле не оставили», - сомневаясь в словах Августины, думал старик, и тяжесть стояла в груди у него. Тяжесть в сердце несла старуха, которую ещё можно было различить вдалеке, возле конторки казначейства. Тяжёлой же, муторной духотой изнывала чуть закудрявившаяся зеленью больничная аллейка, белея обрывками газет и другим мусором, который выбрасывали прямо в окно. Всё было тяжело: и жизнь, и смерть.

И когда старуха проковыляла в переулок и скрылась из виду (он всё следил за ней, а не углядел, как вдруг пропала), сорвалось невольно у Палыча с языка:
- В последний раз! Эх, Гутя!

У самого его уха забасил толстый голос уборщицы, прерываемый учащённым сопением и свистом, вылетавшим из мясистого, болезненно полуоткрытого рта:
- Чё ты, скуксился-то? - подперев бока руками, уборщица смотрела на него строгим взглядом. - Не робей, дед! Смотри на жизнь проще...

«Посмотрел бы я на тебя, как бы ты заплясала на моём месте!» - хотел ответить старик, но рядом зашуршала швабра, отвоёвывая занятую стариком территорию, и Палыч побрёл в палату.
- Говори не говори, а перед смертью не надышишься, - стукнув ведром, утробно вздохнула ему вслед полная уборщица. – Это-то так…

И тем удивительнее было, что здоровье пошло на поправку. Словно какой внутренний винтик открылся в старике, стравило наружу ржавую жижу смерти, как в старом полубочье, закисшую в нём от долгого стояния. Неделю назад - и это больше всего обрадовало старика - отменили системы; а однажды утром проснулся Палыч и, ещё не веря своим глазам, пошевелил пальцами сдувшихся ног. Опухоль сошла на нет, жёлтая кожа плотно обтянула худые кости. Старик, боясь ещё поверить случившемуся, первое время ничем не выказывал случившихся в нём изменений, и терялся, не мысля распознать загадочный поворот в своей судьбе, не чаял, за что и свалилась на него напоследок такая напасть. Когда все ходы-выходы, казалось бы, были ему заказаны, когда сам уверовал в березняки, а старуха, поди, надраила ботинки гуталином - и вот на тебе!

Сегодня утром насмелел, приковылял в ординаторскую, чтобы узнать, почему в назначенное время не пришёл лечащий врач. А как только вошёл и, с трудом ещё понимая смысл сказанных Алганаевым слов, чуть не заревел коровой: выписывают! Старик встал, как прирос, и глупо смотрел на белые халаты, угадывая, обманывают они его или нет. Смеясь, молодые хохотушки усадили его на кушетку...

*

- Огурчики солённые, сало, капустка с подвала! - наперебой зашумели над самой головой старухи, зашуршали брезентовыми плащами. Потом лязгнула стальная плашка, скрипнула дверь...

Старая бурятка задела старика краем кошёлки, и он проснулся, почти не помогая себе руками встал на ноги и зашёл в магазин. Навещая, старуха время от времени ссуживала ему кое-какую мелочь на буфет. Он же денег никогда не тратил, бережно храня их в коробке из-под камфорного спирта. Идя после выписки домой, заходил в магазин и брал ставшие ритуальными чекушку и плитку шоколада - старухе, чтоб не ругала за водку. В сарае накопилось с полмешка таких чекушек.

Он и в этот раз не изменил своей привычке, да что-то разволновался и вместо четвертинки купил поллитру. Заметил это уже на улице, но возвращаться и обменивать не стал.

Старик сделал крюк, в обход чебуновского дома уковылял к метеостанции и вышел с другой стороны улицы. Времени на то ушло изрядно, досадно постанывали ноги, измочаленные первой за последние недели долгой ходьбой. Но зато если и встреть его теперь Чебун, всё отговорка: в аптеку ходил.

У водонапорной колонки Палыч остановился смочить горло, надавил металлически скрипнувший рычажок и струйка воды брызнула в его сухую ладошку. Вода была холодной, из самых недр земли доходила наружу по железному горлу, и пить её Палыч убоялся, а лишь смочил лицо и голову. В сандалий завалился маленький камешек и бренчал о кожанку великоватых для стариковской ноги обуток. Не снимая сандалии, Палыч раз-другой попробовал вытрясти камешек на волю, но всё без толку.

И так и шёл он, побрякивая камешком, как будто это внутри него стучал последний, в твёрдый катышек свалявшийся отголосок жизни.

У конторки дорожно-эксплуатационного управления, нынче именуемого государственным унитарным предприятием, он с жадностью уловил запахи бензина, ветерком натягиваемые из гудэповских гаражей, которые старик одно время сторожил. За забором раздавались голоса, но чьи - не мог понять Палыч. Он остановился на миг, полагая, что его увидят и окликнут. Но никто не позвал, не поздравил с жизнью. Только в ремонтном цехе стучали в чугунную рессору... Под окнами конторы скукожился, затравленно вжался в стену жёлтый, потравленный дождём снег. Торчала из сугроба, приставленная к крыше, лестница, исклёванная дождями до стойкой рухляди. А под крышей, во всю давно не беленую стену, тянулась красными ностальгическими буквами советская установка, искусно подновлённая к нынешним майским праздникам:

Если будут дороги, значит, будет и жизнь!

Заручившись поддержкой ГУДЭПА, старик решительно вытряс из сандалии камень и, утолкнув обратно в котомку высунувшееся на волю бутылочное горлышко, степенно поковылял дальше по тракту - чтобы жить.

VI

Часы показывали девять, когда старуха, проделав процедуру с заложкой и уверовав в относительную неприкосновенность, зашла с улицы в дом. Занесла ведро битого - крупный берегла для зимы - угля, и затопила печь. Вспомнила - и с мылом попичкала покарябанную ладошку, прижгла ранку зелёнкой.
- Мула толкнул! - пришла к выводу, и единственным основанием для обвинений бурята были воинственные мысли старухи. - Больше некому!

В квартире вскорости заметно потеплело, а в установленном сбоку над печкой бункере местного отопления запузырилась вода, потом зашипела и из бункера вскурился сухой обжигающий пар.

Старуха в панике заметалась по кухне.
- Да чтоб ты, все напасти на меня нонче! Ладно, если бы пакости строила соседям, дак не делала нигде ничего! Или за други дела карает меня господь?!

Она всё-таки совладала с собой, сбегала и принесла с веранды ведро воды и с табуретки, грозящей швырнуть на раскалённую печку, кое-как, забрызгивая пол и ноги, наполнила стремительно выкипающий водосборник. Неистово крестясь, долго с закрытыми глазами сидела затем на табуретке, привалившись к холодному кафелю.

После войны с водосборников старуха завела из гречневой муки тесто на блины, которые замышляла с вечера, но так и не сготовила. Натерев сковороду крупной солью, дабы замес не приставал к днищу, настряпала большое блюдо - толстых, сытных; для старика. Вроде фронтового конвертика сложила в кастрюльку, бросила сверху, на горячие, кусок масла и, пока не остыли, завернула посудину в шерстяной платок, чтобы принести в больницу, будто только с печки. Ещё отварила картошку в мундире, слазила и принесла из подвала прошлогодних солёных огурцов баночку. Огурцы могли испортиться от долгого стояния (самой-то кусок в горло не шёл, а початую трёхлитровку когда осилишь? несколько огурцов отобрала старику только!), а сунуться вторично в подвал, убрать соление с вольного духа в тенёк и прохладу - морочно, да и не с руки раз за разом ползать в хранилище, когда всё одно доставать потом. И старуха по старому способу отцедила из склянки одну вторую рассола, добавили ложку сахара и залила по горлышко холодной кипяченой водой.
- Так-то оно дольше сохранится. Всё ли приготовила?!

Вспомнила о помидорах и всё же кинулась к подвалу, но на полдороги остановилась: старик не ел маринованные. Разозлившись, решила, что и собранного хватит. Всё уместила в покладистую сумку, надела плащ и повязала платок, до тяжелого сипа запыхалась и умостилась в прихожке на лавочку - перед походом посидеть в полумраке недужного утра, не зажигая света.

Зазвонил телефон; старуху словно чёрт копнул. Она уже опустила руку на телефон, но задумалась. Наконец осторожно, чувствуя, как шевелится сердце в груди, подняла трубку и нерешительно поднесла к уху.
- Алло?!

В ответ на другом конце провода раздался голос незнакомой старухи, из чьих слов она услышала только «Володя» и «ждите, скоро». Потом полетели длинные гудки - и Августина Павловна швырнула трубку.

Отогнанные утренними хлопотами, сызнова заворочались в голове тяжёлые мысли. Вспомнилось некстати, что ночью всё-таки звонил телефона, а не показалось и не приснилась ей, как она решила поначалу...
- Помрёшь, Владимир Павлович... - старуха с вздохом кивнула головой, точно не она - кто-то другой сказал эти слова, а она только согласилась с ним...

В сенцах стукнулось, бесшумно отворилась смазанная в петлях дверь... и на пороге, как старичок-боровичок, вырос Колымеев.
- Здравствуйте! - громко поздоровался ранний гость и, довольный переполохом в старухе, кротко засмеялся.

Августина Павловна пристально оглядела вошедшего.
- Здравствуйте, здравствуйте! - наконец выронилось из уст старухи.

Голова её, как колодезный журавль, неспешно стала клониться к полу, а потом в неудержимой, столько времени с трудом сдерживаемой, а вот теперь выпроставшейся на волю усталости самовольно ткнулась в заляпанный мукой передник, до половины укрывший заострившиеся в каждодневной печали колени. Старуха, слышимо только для себя, не заплакала, а захныкала, как ребёнок, первый раз в жизни обиженный какой-то одному ему ведомой обидой. Чёрный гребешок, воздетый на макушку порывистыми движениями рук, когда старуха утирала слёзы, в конце концов сорвался с головы и упал под лавку, где стояли бутылки с хлоркой и нашатырным спиртом. Волосы белоснежными клоками повалились на плечи, в горестной неприбранности ещё больше поражая стремительной сединой...

В сумеречной прихожке могло показаться, что Августина Павловна спит, сидя на лавке.
- Можно? - Старик сослепу не заметил в старухе произошедших с его приходом перемен.

Кашлянув, чтоб изгнать из голоса тревожные першинки, в тон ему старуха ответила, не сводя с Колымеева почерневших от горя глаз:
- Проходите, пожалуйста, присаживайтесь.

Старуха нашарила за спиной выключатель и поспешно зажгла свет. В скупом огоньке шестидесятиватной (лампочки мощнее старуха не брала из соображений экономии: «Палит много энергии, а мне без того везде расход!») предстало во всей своей старчески корявой, но милой красоте лицо, запыхавшееся от несомой для неё радости, ни одной посторонней чертой, кроме резки старости, не оболганное долгой болезнью, словно это лицо хранилось для чего-то большего, чем жизнь.
- Что скажете, дорогой товарищ? - спросила нетерпеливо старуха, окончательно придя в себя после пережитого волнения. - Я дак горю узнать...

Не отвечая, Палыч скинул у порожка запорошенные пыльцой сандалии и, смахнув на ходу кепку, прошёл к умывальнику, над которым в грубой деревянной оправе висело зеркало.
- На-армально! - в зеркале стояло желтоватое, осунувшееся лицо с заплывшими глазами. - Где тапочки?!

Старуха извлекла из-под лавки бережно завёрнутые в газету обувки, которые на днях купила взамен стоптанных Колымеева. Выбрав мягкие и тёплые, Августина Павловна заботливо думала, как старик по выписке из больницы наденет новые тапочки, вместе с сожженными, в которых обивал захарканный больничный линолеум, забыв про недуги. Она обрадовалась приходу Колымеева и поэтому не выказала огорчения, когда старик не глядя сунул ноги в обнову и, заправив по привычке брюки в носки, пошёл в кухню. Она посеменила следом, сбоку пытаясь заглянуть ему в лицо, ведь пока не было ясно, по какой такой причине старик теперь дома. О худом старуха не хотела думать, поэтому терпеливо ждала, что скажет старик.

На кухне Колымеев достал из-за пазухи бутылку водки и чинно и твёрдо, как точку в этой затянувшейся истории, поставил посредине стола.

- Сдурел?! - так ахнула старуха и руки её, прижатые к груди, застыли в удивлённом всплеске. - А забыл, что не подходяще со здоровьем?!

Про себя же подумала: «Вот где паразит-то! Дашь ему деньги на питание, а он корабчит их, корабчит хуже Упоровой! Одной ногой там уж, а всё бутылочки на уме!»

Всё ж таки Августина Павловна не удержалась и укорительно клюнула:
- Врачи запретили, а он взял! Заслонка непонятлива?

Старик деликатно раздул небритые щёки, извлекая из пиджака плитку шоколада. Шоколад небрежным движением руки сунул старухе в карман кофты, ощутив на мгновение томительный запах дегтярного мыла, которым Августина мыла голову.

Ещё больше удивилась Августина Павловна, вертя в руках подаренную сладость и в тусклом свете с грехом пополам перебирая губами маленькие надписи на золотистой обёрточной бумаге.

Колымеев примостился возле открытой печки курить, с удовольствием зашуршал впрок нарезанными газетными раскурками, но вспомнил, что давно порасходовал махру - пустой кулёк, как мошна, висел на гвозде в сенцах - и с огорчением стал пользоваться покупным куревом.
- Пенсию, что ли, получили, Владимир Павлович? И когда Зинка-почтальонша выдать успела?! - Старуха в невинном недоумении пожала плечами, пытливо глядя на исполосованный глубокими морщинами жёлтый затылок. - Ишо в больнице, наверно?! А чё? И в больнице выдают - на системы-медикаменты надо тормошить из стариков? Будь здоров, какое предприимчиво государство! Даром помереть не дадут!

Уперевшись в круглые колени костистыми, туго обтянутыми сухой кожей руками, старик задумался, пугая старуху отрешенностью своего лица, безучастно уставившегося на таз с углём. Августина Павловна так и замерла в страшном предчувствии, чем дальше затягивалось безмолвие, тем больше обмирая сжавшейся в гузку душой. Вся её дальнейшая судьба, неотделимая от жизни и судьбы Колымеева, замерла в этот момент у Палыча на кончике языка сгустками с болью ожидаемых слов. Дни и ночи неустанных, одной ей ведомых раздумий, слёз и переживаний должно было подытожить мизерное, меньше мухи, словцо.

Старуха почувствовала, как душа закипает немтырской злостью, однако нарочито неспешная церемония встречи была, казалось, проделана Колымеев лишь для того, чтобы уже сидя на скамеечке пытливо посмотреть на Августину, изнурённую засильем самых противоречивых мыслей.
- Всё... - в глубокой неизбывной тоске прожевал старик, и Августина Павловна ладошкой перехватила рот. - Всё хотел спросить: Чебун приходил? - испугавшись за побелевшую старуху, поспешно, не давая разойтись её горю, повернул курс своей мысли Колымеев, пряча шкодливый взгляд.

С ожесточением сплюнув на пол, старуха в глубоком возмущении выдохнула из лёгких набранный в тяжёлом предчувствие воздух:
- А ты как думал?! В перву же ночь пришёл!

Видя, что старуха отошла сердцем, Колымеев насмелел и требовательно постучал ногтем по пачке сигарет. Старуха, ойкая сквозь тоненькое посмеивание, достала из-за печки консервную банку.
- Вот так и оставляй молодух без присмотра! - стряхивая пепел с коленки, вздохнул Колымеев. - Никакой веры нет!

Он неторопливо докурил сигарету, примял жёлтым пальцем окурок, затем поднялся, ладонью прилизывая свернувшиеся в белоснежные стружки волосы...

Приведя себя в порядок, Палыч пристально посмотрел на старуху, думая сокрыть радость, которая лучилась, просвечивая в его усталых глазах, как осколок зеркала со дна реки.

И Августина Павловна робко подвинулась ему навстречу, замерев в немом ожидании и уронив набрякшие синими сгустками тромбонов маленькие руки.
- Здравствуй, Гутя! - осипшим голосом произнёс старик, и, сдерживая рыдание, тем же голосом поздоровалась с ним старуха:
- Здравствуй, Володя!

Стоя на фоне крестообразной поперечины окна, они неловко, словно стыдясь самих себя, обнялись и трижды - по-птичьи - быстро чмокнули друг друга в бледные старческие губы.

(Продолжение следует)