ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ

Андрей АНТИПИН

Летняя глава

( из повести "Заделье")

(Продолжение. Начало в № 30)

Августина Павловна, поролоновой губкой натирая стёкла выстав- ленных рам, неодобрительно отозвалась, до поры не замечая потравы белья:

- Но, слава богу! Копила, копила золу, думала огурцы, картошку ли подсыпать когда от вредителей хуже Упоровых, а он бухнул разом на ветер - и теперь ищи-свищи...

- Не в это же дело, - с пустыми вёдрами и лопатой ковыляя в кладовку, миролюбиво признался старик, радый, что помянул землю молитвоносной золой, словно молебен отслужил по душам всех ушедших, тем самым отгородив себя незримой чертой от дальних пределов жизни и сознания.

Отряхивая с фартука пенные шапки мыла, старуха без интереса решила узнать:
- А в чём тогда дело, дружок?
- В причастности! - Старик водворил инвентарь в кладовку и теперь довольствовался мыслью, что даже у лопаты есть своё место, а уж у него, Колымеева, должно быть наверняка.

* * *

В первое воскресенье июня решили высадить картошку на большом огороде. По-доброму, надо было справить эту главную работу давно, как все люди, но в мае промешкались, а потом зарядили дожди, расхлюпали землю. К тому же опрокинувшаяся в огороде старуха всю последнюю неделю лежала при смерти, ожидая, когда крошечный синяк на коленке убьёт всё её существо. Хуже не становилось, и старуха постановила назавтра с утра идти на дальний огород. Палыч, разражаясь чихом, с вечера выбил об угол пыльные мешки, заплёл алюминиевой проволокой днища порушенных от старости вёдер, потом сполз в подполье и со старухиной помощью вызволил вёдрами куль изросшей паутиной ростков картошки. На этом не успокоился, разобрал колесо тачанки, проверяя исправность механизма, натолкал горсть солидола в подшипники и, собрав наново, счёл все приготовления оконченными. А пока он так возился, старуха сползала до Мадеевых, на помощь им со стариком мобилизировав задолжавшую-перезадолжавшую ей Гальку, которая беспрекословно согласилась, помня о занятой у старухи десятке. В воскресенье рано утром Мадееха была на сборном пункте, одетая как на парад в расписной байковый платок, в разорванную под мышками балониевую куртку и длинные, до колена, резиновые сапоги с голенищами, заправленными, чтоб грязь не завалилась, под низы шерстяных колготок. Старики Колымеевы ещё спали, но призывный стук в дверь, сотрясший, кажется, весь дом, напомнил им о бренности всего живого. Крякая, Августина Павловна полетела отворять двери, на ходу запахиваясь в развевающуюся по воздуху ночнушку.

С появлением Мадеехи полусонные, едва покинувшие постели старики забегали по дому живее, ибо огромный синяк под левым глазом раннего гостя хмуро взирал на косо надетую ночнушку старухи и некогда голубые, а теперь белые от стирки, с раскрытой мотнёй кальсоны Палыча.

- Кто это тебя так? - выволакиваясь в прихожую со своим бутором и присаживаясь на лавочку, чтобы одеться, на приветствия Гальки буркнула старуха. - Проходи, чё встала на пороге - трубу гнилую отломить?

- Огнестрельный фонарь! - разглядывая себя в зеркале, пояснила Мадееха и воинственно выпятила наружу звероватую нижнюю челюсть, должно быть, огорчённая своим отражением. - Натурально - осколочное ранение...

- Чего ты городишь? - запихивая подогнутую ногу в чулок, хмыкнула старуха. - С Колькой, наверное, поцапались опять?

Мадееха, не отвечая на вопрос старухи, прошла в кухню, хозяйской ладонью коснувшись по пути стоявшего на печи чайника. Сморщилась: чайник был холодным.

- Вы до скольки с дядей Володей спите?

- Дак пошто с ним-то? - подумав, отозвалась из-за перегородки Августина Павловна. - Давно поврозь спим, Галька...

- Меня ваша частная жизнь не интересует, - отрезала Мадееха, высовываясь из дверного проёма в прихожку, где старуха самозабвенно натягивала на ногу второй чулок. - Нужно чайник подогреть. Я у вас чаю выпью.

- Так выпей, - согласилась старуха. - Я поставлю подогреть и попей с нами. Я там блины вчера настряпала, думала, Колымеев пожуёт, а он два блина съел - и всё...

- Я не спрашиваю, а ставлю в известность, что буду с вами пить чай! - усовываясь обратно, предупредила Мадееха и потрогала рукой раскисшей сливовой мякотью уплывший синяк.

Одевшись, старуха вскипятила на плите чайник, а затем стала разогревать на сковороде блины, уронив в раскалённую посудину кусок сливочного масла. С чайником в руках поспешила к печке - залить заварник, но любопытство всё-таки взяло над ней верх.

- Скажи честно: Колька поставил синяк? - карабкаясь в шкаф за пакушкой чёрного крупчатого чая, спросила старуха.

В ожидании обещанных чая и блинов Мадееха сидела перед столом на жалобно подогнувшейся табуретке.

- Мёртвого возбудишь, Гутя!

Окатив старуху долгим взглядом, Галька вздохнула и стала рассказывать эпическим голосом, как древнерусский сказитель, помогая своему повествованию расшиперенными пальцами рук:

- Вчера стала папке ногти на ногах подстригать: - «Ногти, - говорит, - подстриги мне, Галя». Самому-то нагнуться - мамон мешает... Е! А у папки ногти - как у Машки Гусевой: сначала ноготь, потом нога. Я корплю, ножницами грызу ноготь на большом пальце. Полчаса грызла! - воскликнула Мадееха. - Почти отстригла уже, а он ка-ак заеб...

- Но-но! Укороти-ка язык!

- ...залепенет мне в глаз! Чуть кривой не осталась, Гутя. Е! Бросила ножницы, говорю папке: «Завтра Мадеев придёт с бензопилой, отпилит твои ногти». Твои ногти, мол, только бензопилой и пилить - даже двухручка не возьмёт... Скипел чайник, Гутя? Мне три ложки сахара!

- Сейчас! Мы с Колымеевым по пол-ложечки кладём, а тебе и ложки хватит!

Мадееха грустно посмотрела на старуху, мысленно сообщая ей какую-то сокровенную новость.

- Я тебе не рассказывала, как мы с Мадеевым сторожили винный завод? - убитым голосом, пришёптывая, справилась Галька. - Мы же с Мадеевым винный завод сторожили в ночь с пятого на четырнадцатое - да-а...

- Без твоих сказок тошно!

- Сторожим, значит, с Мадеевым винный завод...

Беззвучно похохатывая, изготовленный к работе старик сидел в прихожке на лавке, скрёб без дела колючую щетину...

После завтрака, сшибая с кустов полыни и конопляника позади дворов обильные капли росы, потащились дружной процессией на огород. Дымные коровьи лепёхи, в которые с утреннего ослепу то и дело наступала старуха, чинно чавкали под резиновыми галошами, обнародуя миру направление мыслей и души Августины Павловны. Впереди от старухи, в искушении окружающим миром вертя головой, раскачистой походкой полушла, полулетела Мадееха, катя нагруженную одноколёсную тележку и подбадривая стариков одной из многочисленных своих историй, на которую Августина Павловна, как правило, усиленно вздыхала, скрестив пальцы в карманах поглядывая в широкую медвежью спину Гальки. Палыч крался по пятам, тонким прутиком рассекал медово-пряный воздух, стараясь не поранить жёлтые чашки куриной слепоты, обильно наросшей вдоль тропинки. После похода с Чебуном на рыбалку это был второй длительный выход старика за пределы собственной ограды, и Колымеев радовался, видя в том некую закономерность, свидетельствующую о его здоровье и крепости. Так что когда пошли изгороди огородов и нежным травяным пухом поросшая земля забластилась в пролетах жердей, Палыч с удовольствием упредил себя, что, пройдя водный путь, он выступил в путь земной, как пред небесной аркой, останавливаясь перед сколоченными из горбыля воротами.

Отвалив в сторону осевшие ворота с первыми лучами солнца, три сотки земли засадили картошкой ещё до обеда. Да не то слово - засадили: пролетели, как на мотоблоке! Старуха, словно чёрт её тянул за язык, на свою голову загодя пообещала Мадеехе чекушку, а потом едва поспевала бросать картошку в лунки, под лопатой необычайно оживившегося копальщика стремительно рассеивающиеся по полю, как воронки при бомбовых ударах. Старик, пользуясь внешним теплом, щуря в солнце послезневшие глаза, насыпал картошку из кулей, от межи носил в вёдрах старухе и тоже умаялся, пару раз, увалившись на землю, разваливал вёдра.

- И куда ты, Галька, торопишься?! - визжала старуха, когда Мадееха сломала две лопаты подряд. - У нас бы с Колымеевым сколь продержались эти лопаты?!..

- Соцсоревнования были в самом разгаре, - в тон Августине Павловне кричала Мадееха, делая вид, что читает по памяти выдержку из газеты, - когда комбайнёр Карнакова Гутя задавила председателя колхоза, порушила технику, благодаря чего сорвала план по посеву зерновых к едрене-фене. Необходимо...

- Лунку не зарыла! У-у, змея! - От волнения махровый платок свалился на глаза старухи. - Уж либо родилась таким... либо от жизни чё с тобой сделалось - не знаю...

Сухо затрещал третий черенок, который старик, отвалив из-под низу изгороди тонкую жердинку, стесал топориком и, насадив на лопату, закрепил в гнезде попавшимся в кармашке штормовки гвоздём. Старуха, заслышав этот критический звук, замерла с ведром в руке.

- Ну не гадина ли ты после этого?!

На счастье проклявшей всё на свете Августины Павловны, Мадееха вскорости уткнулась задом в забор, вещавший о том, что поле закончилось и дальнейшему разору старухиного инвентаря не бывать. Вспотевшая от горя и огорчения старуха, выругавшись сквозь зубы, сделала рукой отмашку об окончании работы. Старик выбил о забор пустые мешки и степенно затворил за собой ворота, больше мальчишества ради заложив бдительную соломинку в петлицу щеколды. Мадееха, утерев рукавом спёкшиеся губы, погрузила в тележку пустые вёдра и порушенные лопаты и скорым шагом полетела впереди устало ковылявших стариков навстречу светлому будущему. Разбитая дребезжащая тележонка подскакивала на каждой кочке, и всякий раз, когда, воспарив к небу, с оглушительным ударом стукалась о землю, старуха замирала, ожидая неминуемого краха агрегата.

- Полегше, сатана, гони! - захлёбываясь от яростного крика, старуха из желания справедливости увещевала гонщика. - Последню тележонку угробишь!

Отзывалась Мадееха, мелькая где-то под горкой, среди зарослей репейника, через который она решила скостить дорогу, чтоб уж наверное поспеть на долгожданную встречу:

- Я - Шумахер! Я щас готовлюсь к международным соревнованиям по гонкам на тележках в Гватемале... Садись, Гутя, я покажу тебе свои наработки. Финт колесом вправо, ручку газа до полики...

- Ну тебя к чёрту! - крестилась старуха, подпрыгивая в своих безразмерных галошах. - Уронишь, дурак такой, а спросу никакого!

Тяжёлым гулким камнем, как в бочке, брякнуло в груди у старухи загнанное сердце, когда Мадееха, миновав одну горку, с разгона лезла в другую, в пыль и мусор сваленного в заросли полыни ссорища, одним концом выходившего к крайним заборам.

- Вот куда, гадина, лезешь?! Или ты не видишь, что там заплот?!

- Спокойно! - орала Мадееха, как в штурвал истребителя, вцепившись огромными руками в металлические поручни. - Я это вот так обхожу... Оп!

Кренилась на бок вспорхнувшая тележонка, бренчали вёдра, подпрыгивала в галошах старуха, стараясь опередить Мадееху, чтобы открыть ворота.

«Ишо ворот не разберёт! - переживала старуха, чувствуя, как сердце, отбрякав, отрывается от пяток, куда оно ушло при последнем вираже тележки, и подкатывает к горлу, останавливая дыхание. - Боженька ты... мой... мило... стивый! Сделай, чтоб она стукнулась об чё-нибудь башкой и сразу поумнела бы...».

Старик, неся под мышкой пустые мешечья, едва поспевал за ними, а потом сдался и пошёл своим ходом...

* * *

К концу первой декады июня все приусадебные работы были завершены. Вдвоём со старухой заложили парники перегноем, несколько тележек которого со своего подворья великодушно выделил Чебун. Из-под горы с грехом пополам скорабчили свежей земли, вывалили на перегной - утрамбовывал ногами Палыч. А потом обтянули плёнкой и, когда парники прогрелись на солнце, высадили заждавшуюся, переросшую оконные задергушки рассаду. Среди пышных и сочных стебельков, с желтоватой пыльцой на изморщиненных тонкими прожилками листьях, старухой был категорически выбракован огуречный побег на несуразно длинной и кривой ножке, подточенной зубами Маруськи и так потом зажившей вбок. Палыч пожалел растение: «Либо оно виновато в своём уродстве?» - и, не слушая скептического кряканья старухи, определил стебелёк в дальнем, теневом уголке парника, решив, что для жизни и этого хватит, окрестил приёмыша «сын полка» и каждое утро теперь, полив черёмуху, крался к нему с остатками воды в ведёрке. Пугливо жался к обтрухлявившей деревянной стенке парника тщедушный новобранец, тогда как чинные и огладистые старухины высадки огурцов марки «настоящий полковник» гордо и чванливо пёрли под самую плёнку, клонил к земле тяжёлую нездоровую голову, но потом одыбал на священной, как считал старик, воде и маленьким зелёным солнышком, расправляя лучики ветвей, засветился в парнике к неописуемой радости Колымеева.

- Загорелась, Гутя! - с трусящимися от счастья губами залетел в кухню старик и, утробно и часто дыша, уставился на Августину Павловну, с блюдцем в руках выковыривавшую из мокрого мха белые семечки кабачков. - Загорелась, Гутя!

- Дай бы бог, Колымеев! - сквозь сон воздыхала старуха и суеверно повторяла: - Дай бы бог! Дай бы бог!

(Продолжение следует)