Литературный клуб

«НАМ ЭТО БОГОМ НЕ ПРОСТИТСЯ…»

Несколько хороших стихотворений Леонида Губанова

Рубрику ведет Андрей Антипин

И это не мало. Хотя редкие поклонники безвестного московского поэта молвят, что всего за мгновение, именуемое жизнью и умещающее период наборматывания строки плюс длинноту (или кратость, судя по дыханию) выкуриваемой сигареты или выпиваемой чашки кофе - за жизнь свою, отмеренную, как по линейке, до цифры 37, Губанов извернулся написать что-то около…

Но, конечно, бездушая канцелярия - все эти цифры, и грязнят пальцы, как разбитые чернильницы.

Чтобы состояться поэтом, немногое нужно иметь в загашнике. Ей-богу, две-три бодающих литературное небо (или нёбо?) строчки - выпирающее крышку сундука богатство. Карандаш и бумажный клок, а теперь - «клава» и комп - внешняя атрибутика стихотворца, которой (поэзия изначально изустна) может и не быть. Не может не быть таланта. Ещё - умения им распорядиться, если Тот, кто доглядывает (а Кто-то должен пялить око сквозь зрачок в облаке), на время отведёт от рифмача синий взор...

А у Губанова он был - талант. Не рассудим (да и к чему?) какого качества - не о размере сей нерукотворной ткани речь, а о том, что расточается-то она с божественного веретёнца. Ну и Леониду Губанову отпустили - в одни руки редко столько. Что же касается умения вымотать незримое полотнище, да так, чтобы в оконцовке распушились серебряные, золотые ли нитки неоверложенного дара, да на холостом ходу раз-другой проскреблось чудо-веретено в Господний палец, вокруг которого вертятся жизни-сферы…

Тут Губанов не преуспел. Не угнался. Не обошёл. В 1964-м, не без помощи Евтушенко, прокричал в «Юности» куском поэмы «Полина», а за сим вниманием издательств удостоен не был.

Опять же, не в том дело, что «в годы застоя Леонид Губанов не принимал участия в официальной литературной жизни». Он-то как раз принимал - как «не принимал», если молодой голод пустого письменного стола то и дело насыщался сытой полнотой рукописей! Какого ж рожна от поэта - ещё? Она - эта самая «официальная литературная жизнь» - не участвовала в его, Губанова, жизни неофициальной.

Первое - алкоголик с устоявшимся мировоззрением: пить, пить, пить (как плыть, плыть, плыть). Единственный раз нарушено было правило, когда вдруг обженился да стряхнул с головы кличку-корону «некоронованного короля московских поэтов» на иной, тоже, впрочем, осчастлививший его, знак отличия – на отцовство.

Второе - постоянный посетитель психиатрических больниц. Это - с детства.

Третье - создатель и идейный вдохновитель СМОГА - Самого Молодого Общества Гениев (здесь - невозможная претензия).

Четвёртое - стихи, как будто бы «объясняющие» губановское кочевье по психушкам:

    Я лежу ногами вперед в сентябрь,
    Там, где пурпур осин языком обжигающим,
    Где за пьяными ляжками берез… - т.д.

Такая вот «гравюра» из многих пунктов, некоторые из которых только и названы.

Да, трудился вполне шаблонно для рифмача - рабочим в археологической экспедиции, фотолаборантом, пожарным, художником-оформителем (говорят, умел), дворником, а то...

Не к месту оказался заблудивший во времени имажинист Губанов в семидесятые, не по центру пришёлся, по центру сесть (чего греха таить) норовивший, как всякий нахрапистый стихотворец.

Его поэтическая дикость, ещё именуемая магией слов, хлебниковской ворожбой-энергетикой, есенинской образностью и пр., пр., пр., сыграла с ним штуку: его не восприняли при жизни - так, а после смерти восприняли - не так. Сделали зачем-то внутренним диссидентом, этаким супротивником тоталитарного режима, от рук которого - разумеется, окровавленных - он будто бы и погиб. Это Губанова, того самого, который - вероятно, ослеплённый поздним, уже из-за январского облака дошедшим светом Николая Рубцова, только что выпорхнувшего из клетки расцепленных рук любовницы, - написал в пику его «Тихой родине»:

   Родина, моя родина,
   Белые облака.
   Пахнет черной смородиной
   Ласковая рука…

Неряшливая неоправленность формы, невменяемость ритма (чаще - неоправданная), путаность поэтических доводов (при всём начальном абсурде поэтического довода вообще), чрезмерное возлияние метафорами, суммарная суть которых «не вставляет» даже сумасшедшим со стажем… Но ещё горше (для читателя) - нарочитость путаности, заметание следов, этакая лисья прыть – пересечь семантическое поле, а следы замести хвостом, который всегда позади...

Вот некоторые, но весьма серьёзные погрешности губановского письма.

Можно, безусловно, спорить. Всё же непринципиальность строгой и чисто смысловой последовательности в стихотворении (хотя тоже спорно) отнюдь не снимают обязанность автора и строки быть последовательными в замесе того или иного поэтического образа. А у Губанова такой строгости нет. То рассудок качнётся в сторону Кащенко, то Есенин периода «шеи ноги» откровенно возопиет губановскими устами, а чаще сломанный (именно сломанный, а не сломавшийся) бессвязный синтаксис подведёт, а будучи «связанным» читателем, бросит тень на автора. Ибо угадай, что этакое обозначает: не верят в пощаду холодные губы меча. Или: Я как поле, что ветром гнет к губам васильки. Кто кого гнёт? Ветер гнёт васильки, но никак не поле гнёт васильки посредством ветра.

И таких досадных непопаданий - только и успевай сметать рукавом в корзину.

Нынче спросишь: а что у Губанова остаётся за душой, стало быть, в литературной судьбе, если изгнать из Губанова-поэта футуро-имажинистского клоуна?

Тридцать семь пушкинских лет (так, будто дыроколом исторический документ, пробила, связуя навеки, имя Пушкина и цифирь 37 пуля Дантеса). Однако «смуглый отрок» смог в 37 сложиться-состояться, а другой талант об эту пору едва-едва, как сбитый дождевой каплей цветок, пробует это свое одиночное стояние-состояние под солнцем поэзии.

Вот ещё (хорошо ли, плохо ли). Набирающее обороты движение под титлом «ведение» плюс корень-фамилия, в данном случае «губан», - страшный зверь, уже оскаливший хищную пасть утверждения, что Леонид Губанов - «лучший русский поэт второй половины XX века», как минимум - «великий русский». Поэт не повинен, кого в журнально-газетной тесноте засуют локтями его невежественные поклонники.

Несколько хороших стихотворений! Вот. Таких, которые хочется услышать за криком птицы, вынуть с поцелуем из губ любимой, вдохнуть с запахом её мокрых волос, а потом - услышав, вынув, вдохнув - помянуть забытого сказителя.

   Моя звезда, не тай, не тай,
   Мы нашумели, как гостинцы,
   И если не напишем — Рай,
   Нам это Богом не простится.

Вообще-то, маловероятно, что Господь обязывал написать его - Рай. Зачем?

Но писать, наверное, надо, пока - поэт. Покуда дышится. Даже если имажинистское око ничего, кроме «солнца отрубленной головы», не видит кругом, тем более не прозрит - Рай. Иначе, действительно, оправдания не снискать.

   

Леонид Губанов
(1946 - 1983)

*     *     *

И грустно так, и спать пора,
Но громко ходят доктора,
Крест-накрест ласточки летят,
Крест-накрест мельницы глядят. 
В тумане сизого вранья
Лишь копны трепетной груди.
Голубоглазая моя,
Ты сероглазых не буди. 
Хладеет стыд пунцовых щек,
И жизнь, как простынь, теребя,
Я понял, как я много сжег –
Крест-накрест небо без тебя!

*     *     *

Я тебя забываю...
Забываю тебя!
Словно в гроб забиваю
желтый труп ноября.
Ничего я не знаю,
да и знать не хочу,
я тебя задуваю –
золотую свечу!
И навек ли, не знаешь?
Эта осень в красе...
Ты во мне умираешь!
Умираешь совсем.
А душа моя – бойня
злых и сочных обид,
и впервые так больно
от горячих молитв!..

*     *     *

Иглы дождь зашивают
В голубые стога.
Ты пришла неживая,
Тонкоока, строга.
Ты перчатки не снимешь
И не сбросишь платок.
Ты меня не покинешь,
Как предсмертный глоток.
Ты все знаешь и веришь –
Я ведь не виноват.
Ты меня не изменишь,
Потому что крылат.
И когда головою
Лягу на мостовой,
Я шепну: Бог с тобою,
Свет единственный мой!
И когда ты раздета
С моей легкой руки,
Я как поле, что ветром
Гнет к губам васильки.

ИМПРОВИЗАЦИЯ

В. Хлебникову 

Перед отъездом серых глаз
Смеялись черные рубахи,
И пахло сеном и рыбалкой,
И я стихотворенье пас.
Была пора прощанья – раз
Перед отъездом серых глаз.
О лес – вечерний мой пустыш,
Я вижу твой закатный краешек,
Где зайца траурную клавишу
Охотник по миру пустил.
Прости, мой заспанный орешник,
Я ухожу туда, где грешен,
Туда, где краше всё и проще
И журавли белье полощут.
И вновь душа рисует грусть,
И мне в ладонях злых и цепких
Несут отравленную грудь
Мои страдающие церкви.
Во мне соборно, дымно, набожно,
Я – тихий зверь, я на крестах,
Я чье-то маленькое – надо же –
На неприкаянных устах!

МОЛИТВА

Моя звезда, не тай, не тай,
Моя звезда — мы веселимся.
Моя звезда, не дай, не дай
Напиться или застрелиться.
Как хорошо, что мы вдвоем,
Как хорошо, что мы горбаты
Пред Богом, а перед царем -
Как хорошо, что мы крылаты.
Нас скосят, но не за царя —
За чьи-то старые молебны,
Когда, ресницы опаля,
За пазуху летит комета.
Моя звезда, не тай, не тай,
Не будь кометой той задета
Лишь потому, что сотню тайн
Хранят закаты и рассветы.
Мы под одною кофтой ждем
Нерукотворного причастья
И задыхаемся копьем,
Когда дожди идут нечасто.
Моя звезда — моя глава,
Любовница, когда на плахе,
Я знаю смертные рубахи,
Крахмаленные рукава.
И все равно, и все равно,
Ад пережив тугими нервами,
Да здравствует твое вино,
Что льется в половине первого.
Да здравствуют твои глаза,
Твои цветы полупечальные,
Да здравствует слепой азарт
Смеяться счастью за плечами.
Моя звезда, не тай, не тай,
Мы нашумели, как гостинцы,
И если не напишем — Рай,
Нам это Богом не простится.

*     *     *

Я только знаю - поздно, рано ли,
познав другую благодать,
я буду бронзовый и мраморный
под тихим солнышком стоять.
Другое знамя будет виться,
другие люди говорить,
и поумневшая столица
мои пророчества хвалить.
Погаснут вещие рубины,
дожди у ног моих кляня...
Простые горькие рябины
пускай цитируют меня.
Не треплет бронзовую чёлку,
душа не требует вина,
а за спиной портреты чёрта
дерет весёлая шпана!

ОСЕНЬ

Здравствуй, осень, — нотный гроб,
Желтый дом моей печали.
Умер я — иди свечами.
Здравствуй, осень, — новый грот.
Если гвозди есть у баб,
Пусть забьют, авось осилят.
Перестать ронять губам
То, что в вербах износили.
Этот вечер мне не брат,
Если даже в дом не принял.
Этот вечер мне не брать
За узду седого ливня.
Переставшие пленять
Перестраивают горе...
Дайте синего коня
На оранжевое поле!
Дайте небо головы
В изразцовые коленца,
Дайте капельку повыть
Молодой осине сердца!
Умер я, сентябрь мой,
Ты возьми меня в обложку.
Под восторженной землей
Пусть горит мое окошко.