Здравствуй, елка, Новый год!

С вечера на тридцать первое исчез черенок берёзовой метлы. Сама метла, как убитая из лука птица, валялась у забора, выпятив деревянные перья, и страшная дыра от вытащенной стрелы зияла в ней.

Затем из кухни слиняло хрустящее серебро фольги, в которую облекаются безглавые утки-курицы и – бронзово-огненные и дымящиеся – вылетают из духовки. Тётя Оля раз-другой выбегала на крыльцо с разделочным ножом в руке, имея неистребимое желание чьей-то скорой погибели, и нервно нюхала - снег, воздух, дверную ручку.

- Попишу, собака! - стукнув дверью, объяснила тётя Оля свою кулинарную печаль, а Шарик принял всё близко к сердцу и спрятался в будке, от греха уткнув нос в пятую точку.

Вата тоже пропала, и бабушка умирала на диване, ногами на Восток:

- Теперь и в ухе нечем покопать! Забьёт ухи серой, а тут в дверь тихо постучат – пенсию принесли…Они, почтальонши, всегда тихо стучат!

И кляла расхитителя социалистической собственности, который лишил её самого святого, а именно возможности с помощью ваты и спичек мастерить громадные ухочистки. Их бабушка со страшным скрипом совала в ухо - сначала себе, потом мне - и жутко вращала там, и вместе с силой, употребляемой ею на верчение спички в моём ухе, несколько раз проворачивался в воздухе и я.

О, я был рад, что ужасная вата канула в пространстве.

Но дед - всегдашний мой сообщник: он давал мне с вилки холодное мороженое, в то время как вредная бабка, поставив железную кружку на конфорку, переводила его в тёплое равнодушное озерцо, а уж потом разрешала черпать ложкой, - дед, выходя на веранду курить, согласовывал свои мысли с бабушкиной внутренней политикой:

- У меня тоже... забило! – ковырял жёлтым заскорузлым пальцем в нежно-фиолетовой раковине, поросшей белым пухом. – Вчера мужики из гаража выпить предложили – не услышал…

И тоже материл мужиков из гаража, что не объяснили своё рачение о нём популярно - на пальцах, щекочущих кадык.

И я, набираясь от своих недавних предков передового опыта, тоже позорил тайного воришку последними бабушкиными словами, из которых самым милым и добрым было пожелание:

- Чтоб ты на первом повороте раком встал и ни одна бы могила тебя не выгнула!

Тем более упражнения в возвышенной оратории были необходимы мне, что мои краски для рисования тоже убежали на деревянных ножках кисточек. И я представлял, как кто-то, чёрный и злой, проведя по засохшим разноцветным кружочкам языком, воображает моими красками свои мелкие мечты...

Наутро – все ещё спали: мама с тётей Олей - посапывая, бабушка - повизгивая, дед… тому вообще запрещалось есть гороховый суп… Так вот, все ещё спали, а в маленькой каморке, где жили старые вещи и привидения, начинало шебуршать. Я, вскинувшись в кроватке, с раскрытой красной пастью, слюнявой ото сна, чутко слушал жизнь одинокой мышки…

Бабушка, оказывается, тоже внимала, толкала деда в рёбра и в Господа душу мать:

- Иди, убей мышь ударом швабры! Она мои галоши расходует…

Дед ворочался во сне, отлягивался от бабки, но коль скоро её локоток пихался настырнее, сделал предупредительный залп, от которого бабушка сползла на пол и загробно молчала, осознавая, куда именно её убило.

- Кажись, просвистело верхом… - через минут пять сказала бабушка, возвращаясь с того света к трудовым будням.

А я вспомнил…

Да, это отец сквозь мой сон ушёл в свою камору и, сделав мне «Тшш!», прихватил под мышкой красные потроха тряпок, которыми бабушка в прежнее время размахивала на демонстрациях в защиту несчастных жителей Гваделупы.

Если долго смотреть на дверь, то ручка наконец провернётся на глазах, а затем протечёт струйка жёлтого света и, зажатая дверью, затрепещет в черноте прихожей, щелкнет кнопка выключателя и чьи-то губы, сложившись в дудочку, обдуют прижатый к ним указательный палец:

- Тш-ш-ш-ш!

Но чудно, что вместо отца в дверном проеме каморки нарисовался из моих красок Старик - красный халат, повязанный ремешком, и красный же колпак на башке. На боку - тоже красный - мешок, в руке палка, обклеенная тёти Олиной фольгой, а под красным носом и на плечах - несколько упаковок бабушкиной ваты.

Такой красный-красный.

Прибежав босыми ногами в прихожку, я долго смотрел на Старика, стараясь прозреть его неожиданное появление в квартире.

- Ты Мишка-два-процента? - задал я дедушкин вопрос, потому что дедушка, ругаясь с бабушкой, всю дорогу чихвостил её каким-то Мишкой. - Ты с бабушкой за кинобудкой стоял?

- Нет, не я, - глухо откликнулся Старик.

- А-а, ты, наверно, дурачок Анисимка! - так бабушка отвечала деду «за Мишку». - Это ты с дедушкой унёс из амбара мешок зерна, а потом две недели фестивалил у Грихи-хохла в бане?

Старик молчал, тоже пялился на меня, и глаза его лучились. Он подёрнул на плече мешок; в мешке прошелестело.

- Ну я пошёл? – сказал наконец, и белая ватная борода ввалилась в его раскрывшийся рот.

- Иди, - завороженный, я шмыгнул носом во избежание падения на пол его содержимого, явившегося как результат сосания сосулек.

Старик пропал во тьме, шаркая дедушкиными валенками, подшитыми автомобильной резиной, и в сенцах лязгнул голодным зубом обледенелый крючок.

И тут я всполохнулся, что отец-то ушёл в камору, где злые духи…

- Ма-ма! - тихо позвал я, и в спаленке почесалось за ухом. - А папка ушёл в камору - и запропа-ал…

- У него топографический кретинизм, - сонно зевнуло. - Ушёл за искусственной ёлкой - и…

- Ага! Ишо, наверно, мои галоши пододел! - заворчала бабушка на весь дом, предполагая, что никто её не услышит. - Теперь издерёт об сучья - ездий в город в дырявых, как беглая зечиха…

Отец объявился ближе к вечеру.

К тому времени уже установили в углу зала и нарядили пластмассовую ёлку, посеревшую от дремучей жизни в каморке, а дед корячил на её верхушку красную пятиконечную электрическую звезду.

- Так! Это хреновину мы мастрячим таким образом…- и пыль с веток, которые он случайно задевал, сыпалась на бабушкину голову.

Бабушка чихала, плевалась сквозь редкие зубы, шарила глазами холодный предмет, которым можно было бы поддеть деда снизу.

- Ёлочка, зажгись! - утомившись ждать, заорал я, и дед, вздрогнув, кубарем слетел с табуретки, оборвав гирляндный провод.

- Начало положено, - разрушились бабушкины мечты о спокойной жизни...

Потом мы все сидели за праздничным столом и томились.

Я - потому, что сразу хотел сожрать торт, набить рот шоколадом, заплевать кота косточками от вишен, выпить весь сок, отломить кусок рыбного пирога, отворотить морду от винегрета и, выклянчив пломбир и схомячив все конфеты, всполошить мирное застолье выстрелом петарды, разорвавшейся под бабушкиным стулом…

Отец с дедом томились тем обстоятельством, что близился заветный час, а водка затерялась по межкомнатному маршруту - холодильник-стол. От безделья несли старые анекдоты:

- Приходит старуха к гинекологу…

Мама с тетей Олей томились - не забыли ли чего сготовить…

Бабушка тоже томилась, даже пуще всех. Усевшись на расстоянии плевка от телевизора, она смотрела «Поле чудес». Шёл праздничный выпуск. Ведущий объявлял:

- Какое растение…

Но бабушка была не столь малодушна, чтобы сломать башку на всякой ахинее. Она и не слышала вопроса. Всё её живое внимание сосредоточилось на игровом барабане, заставленном снедью. Барабан весомо, грубо, зримо начинал крутиться, а в бабушкиных глазах, отражаясь, проплывали жареные гуси, шматки сала, отпотевшие бутылки, краснощекие яблоки, копчёная рыба…

И бабушка томилась, с пролетарской ненавистью глядя на усатого, который в этот момент являл для неё все мировое зло.

- Ну, чума, нажрёшься сёдня! - восклицала бабушка, когда длинноногая смуглая Снегурка выносила то запечённого поросёнка, то леща в тесте, а то хрен на блюде.

- Я попрошу выставить всё это в зале, чтобы каждый из зрителей мог попробовать! - выученно говорил ведущий, а бабушка фыркала.

Поворотившись к нам, прижимая руку к сердцу, она ликвидировала наше дремучее невежество:

- Думаете, перепадёт им чё?! - Она показала самый кончик большого пальца, который, змеино извернувшись, проскальзывал меж двух других и уже через миг целился в нас натуральной фигой. - Вот он даст, даже костей не кинет - шкурки обсосать! Са-ам всё!

Да, ёщё стол томился, вернее, ломился, переступал деревянными ножками:

- Тяжело-о!

И лопались в фужерах золотые пузыри, а шоколадные обломки всплывали со стеклянных донышек и победно покачивались чёрными боками…

…Но самое интересное (для меня) приносило новое утро, то есть первое января.

- Слава те! Очнулись ишо в этой жизни! - сквозь сон прошамкала бабушка, и глаз её, медленно раскрывшись, созерцал белый свет, тогда как другой не отворялся - не хотел на него глядеть.

И так бабушка лежала, одноглазая, как циклоп, а затем соскочила - волосы взорваны на голове - и побрела в кухню мыть посуду и ворчать сковородками:

- Рыбы сколь ишо кружочков оставалось в тарелке! А салаты?! Которые не пробовали даже! Куда было гоношить, как на маланьину свадьбу…

Следом поднялся дед… хотя это слишком – поднялся. Сначала одна его нога сваливалась с кровати, а другая цепко держалась за стамик, голова покатилась в пропасть и непременно достигла бы её, если бы…

Короче, дед, рухнув на пол, восстал из небытия.

- И где мои семнадцать лет? – спросил сам себя и сам себе не ответил.

Уже через миг он крутился в кухне вокруг бабушки, обращая её внимание на нужды рабочего класса, и его рука воровским способом кралась в холодильник, где отпотела недопитая бутылка водки.

- Куда?! - пресекла бабушка попытки, и дед нервно убежал на улицу - курить и насылать на бабушку слепоту.

Мама с тётей Олей досматривали «Голубой огонёк», а точнее, голубой глаз телевизора досматривал, как они досыпали на диване.

Отца уже не было дома.

Ёлка забыто горела десятками лампочек, а кот, любитель набить пузо на халяву, лежал под нижней веткой и качал когтистой лапой рубиновый шар, в котором отражались зелёные яблоки жмурящихся глаз.

Тётя Оля, даже пьяная, не допускала поломки имущества. Тапочек с её спящей ноги, которая внезапно сконвульсировала, налетел на Ваську со словами… Да она, кажется, ничего при этом и не промычала, и убийство должно было свершиться в злом безмолвии…

И снова шуршала в каморе одинокая мышь, а в зале на полу ждали, наверное, меня груды разного добра.

Здесь были оранжевые бугры мандаринов, и плитки шоколада, леденцы в хрустящих завёртках, а замки из карамели ещё нужно было завоевать...

Занятно сидеть среди этих богатств, воображая, что они твои, и даже развернуть лампасейку. Это, впрочем, не получилось, ибо на шум разрываемой бумаги возник из дыма и пыли вчерашний Старик и выхватил сладость из рук,прошипев:

- Тш-ш-ш!

Но бабушка всё равно услышала из кухни, как я начал гундосить, и в тот же миг прилетела на электровенике, качая занавески и развеваясь по ветру седьём нечёсаных волос.

- Дай ребёнку конфетку! Не дашь?! Чтоб тебя на том свете так угостили, как ты издеваешься над бедным созданием!

И потянула меня за собой в кухню, но я цеплялся чем ни попадя за кресло, спинку стула, посох Старика - не хотел уходить.

- А-а, клянчи, побирушка! - обиделась бабушка и, накрутив ручку газа, испарилась в воздухе.

А Старик вдруг угромоздился на пол средь своего неслыханного добра и начал делиться.

Но занятно, каким образом происходил передел имущества!

Нас было двое, а Старикашка делил на много-много кучек. И призывал:

- Чтобы всем поровну!

И я, вздохнув, распределял.

Со счётом у меня было плохо и я, сколь мог, поворачивал данное обстоятельство в свою пользу. Но когда моя горка сладостей откровенно возвысилась над другими кучками, а потом и предательски рассыпалась, нехорошая тишина нависла надо мной, перебиваемая стуком из кухни - бабушка била головой о разделочную доску мёрзлого налима. Налим смотрел на бабушку белыми стеклянными глазами, расшиперив огромные жабры и открыв плоский рот, как бы говоря:

- Ты чё творишь?!

- Все там будем, - успокаивала бабушка…

- Так, - заграбастав плод моих арифметических решений, сказал под этот стук Старик.

И снова терпеливо объяснял:

- Берёшь из этой горы одну конфету - кладёшь в первую кучку, берёшь вторую конфету - кладёшь во вторую кучку… И так далее. Затем - мандарины. Сколько их? Распределяем…

В разгар работы пришёл откуда-то дед, дыша табаком и снегом. Сигнализируя Старику подмигиванием, он откровенно закивал в сторону входной двери:

- Писят грамм - и ша!

Из кармана дедовской телогрейки лупило круглый глаз бутылочное горлышко, заткнутое куском новогодней районки (другую часть дед разорвал на самокрутки), но как только бабушка с какой-нибудь целью пробегала мимо, оно усовывалось в укрытие и там сидело тихо-тихо.

- Не могу, у меня утренник в двенадцать! - воспротивился последними силами Старик и с хрустом шеи отворотил голову от самускателя.

Дед ушёл, а мы наконец разделили всё по-советски: всем ордена-медали...

Теперь в ход пошли обычные целлофановые мешочки, в которые мы клали все эти кучки сладостей. А уже завязанные пакетики уходили неспешным строем в красный мешок.

И мешочек, что я самовольно оставил себе, тоже шагнул в строй, напоследок охнув пузатым боком.

- А мне?! - спросил я, когда Старик, перекинув мешок через плечо, два раза стукнул палкой в пол.

- Вечером получишь свой подарок! - прошептал Старик, склонившись над моим розовым ухом, и борода, как снежная чаща, полезла мне в лицо.

- Имей в виду, что я всё слышу! - предупредила бабушка.

А мама с тётей Олей не отозвались.

И дед молчал, в одиночестве старой жизни теребя жилы балалайки, а бабушке нервы:

    Моя любимая жена
   Не пьёт ни пива, ни вина,
   А пьёт одну наливочку
   Четвёртую бутылочку!

- Заскы-ы-ркал! - фыркнула бабушка.

И Старик, хокнув, пропал.

Дед, повесив балалайку на гвоздь, пошёл в кухню - доедать позавчерашний суп из гороха. Но бабушка уже приняла закон об ядерном разоружении, вылив суп в помойное ведро.

- Счас в голодный обморок упаду! - зевнул дед…

А я ждал свой подарок. Вот-вот он проскребёт дверь и с визгом бросится мне на грудь...

Самый большой и скучный день на свете - первое января!

И я смотрел на пустую улицу, вытаяв в наледи на окне дырочку монеткой, которую бабушка вчера сунула мне в честь светлого праздника, а я нагрел её в руке.

Пришёл вечер, принеся за пазухой ранние сумерки из чёрных соболей, и я мечтал заграбастать одного такого - маме на воротник.

И загорелись первые звезды, задымились поздние трубы, а во дворе стукнула калитка.

Под окном - было видно в проделанный мною глазок - мелькнул со сдувшимся мешком за спиной Старик.

- Хоть бы лампочку зажгли! - заворчал и долго обивал валенки в сенцах, а я ринулся к двери, минуя тёмные спящие комнатушки и ничуть не боясь летающих во тьме привидений…

Семён Шаркунов

Идёт загрузка...

Данную страницу никто не комментировал. Вы можете стать первым.

Ваше имя:
Ваша почта:
	Размер 1 2 3 4 5 6 7
Комментарий:
Введите символы: * Обновить