ЖИТЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

Андрей Антипин

ЗАДЕЛЬЕ

Повесть вторая

Продолжение.

- Ешьте огурцы, ешьте! - подсказывала старуха, сделавшись с приходом бурята и бурятки не то грустной, не то усталой, всё над чем-то раздумывающей, как будто ветер с дальних мест пахнул на неё нездешней тревогой, которую в этом доме учуяла только она. И эта тревога не помещалась в ней, пропитанная вселенским горем, созданным для многих людей, а доставленным ей одной, словно средоточенье своё наконец нашло. - У меня хороши огурцы, хрустящи...

- Действительно, хрустят, - деликатно откусила бурятка. - Как вы их солите, Августина Павловна?

- Как солю? - старуха подумала, что бурятка откуда-то знает и её имя-отчество тоже. - Не знаю, как солю... Солю - да и всё, только ни для кого не жалею... Нам-то много ли с Колымеевым надо?

- Немного, конечно, требуется для жизни...

- Это уж святая правда, самая что ни на есть она...

- Мне без моего парняги и жизнь... как старый валенок нужна! - ткнулся головой в расставленную ладонь бурят. - Зачем она мне, спрашивается, для какой нужды?

Женщина тронула мужа за руку.

- Алексей?!

- Да пусть выскажется! Ему легше станет после того...

- Он, наоборот, только растравит себя, - осторожно заметила бурятка. - Я сама чуть живая от горя...

- Дак а что, слушай, случилось? Колымеев молчит, а я не разумею...

- Сына похоронили! Утонул парняга...

- Не приведи господи!.. - содрогнулась старуха. - Сколь ему было годов?

- Осенью в третий должен был пойти... и вот...

- Да-а... - Августина Павловна задумалась, потом заговорила негромко, ладонью массируя пониже шеи, словно помогала выйти на волю слежавшимся в душе словам: - У меня когда Алёша убился, ни одной души не было рядом. Полька со своим всё никак разобраться не могла, Лида шашни закрутила и упорхнула к чёрту на кулички, Карнаков уж два года, считай, в земле лежал... Так бы поговорила с кем - а с кем поговоришь? Может, и легше бы мне было... Да конечно легше! Всё хоть маломальская отдушина была бы, а так...

- Когда нет никого, это, конечно...

- Вам-то легше двоём, - с укоризной сказала Августина Павловна. - Всё ж таки живая душа, а так посиди-ка вечером одна? Хуже смерти страшно! У меня Колымеев болел, дак я в дом как в полынью входила... Вот, тоже, болеет мой старик, кто бы видел, сердешного, страдания...

Палыч, сидя молчком, завозился на табуретке:

- Не надо, Гутя.

- Чего, Володя?

- Про меня не надо. Тут такое дело - ребёнок...

- Это - да, жальче всего! Жалко старика, пропойцу жалко, собаку задавят машиной - я не могу смотреть... А вот за ребёнка и вовсе огнём горит душа! Я ить двух схоронила ребятишек, сначала Алёшу, а потом Полину... Так что ни пусты слова говорю. Вот вам мой сказ...

Посидели на этих грустных не то поминках, не то встречинах. Даже радио выключила старуха, чтоб не дребезжало. Часы с холодильника отстукали предвечерье. Словно в ответ им, руководствуясь установленным распорядком, туманным закатным маревом замырили за стеклом дальние степи. Подсохшая пыльца взвилась над проулком, по которому с налитыми выменями тяжело пробрели раздобревшие на зелёном духу коровы. Разгоняя стадо, профукал из посёлка в сторону Алтарика хлебозаводской фургончик, качнулся на бугорке - и распахнулись створки дверей, дохнув жарким пламенем аромата свежевыпеченных хлебов. Коровы поворотили морды на запах, замычали в общее горло, требуя поджаристое яство, пенные липкие нитки слюней свесились с жадных розовых губ.

- Му-у-у!.. - словно по трубе, прокатилось по ближайшему околотку.

Вдвоём с пастухом, взмахнувшим кнутовищем, когда камнем, когда пинками - в тугие, молоко несущие животы, в неуверенно отводимые в сторону морды, - отгонял водитель от фургончика взбунтовавшееся стадо.

- Да, жизнь... - когда коровье стадо разбрелось по переулкам, подгоняемое усечками пастушьего, не для добра из жёсткого волоса плетённого кнута, промолвил старик. - Как на этот хлебный запах, идём на неё, а нас гонят чем попало...

- Не говори, дядя Володя...

Сизой тучей обрушилась с карниза голубиная стая и, выписав в воздухе изящные пируэты, с шумом уселась на забор упоровского двора.

- Сейчас курам в кормушки полезут, - сказала старуха. - Я видела, она задала курицам корма... А что вы хотите? У всех вечерня кормёжка - и у ваших, и у наших...

Гости выпили по третьей рюмочке. И стали собираться на автобус.

- Вы откуда будете-то! - насмелел и запоздало поинтересовался охмелевший Палыч. - А то ни имени твоего, - это буряту, - ни где живёшь - ничего!

- С Хорёт мы, - сказала бурятка, помогая тоже заметно осунувшемуся от выпитого супругу просунуть руку в старенькую джинсовую куртку.

- Вспомнил! Ты же говорил мне на реке...

- Зовут нас Ирина и Алексей. Я работаю в совхозной конторе специалистом по агрономии, Алексей - механизатор, там же...

- Где там же? - возмутился Алексей, на миг застыв в незапахнутой одёже. - Я-то в пыли целый день, а вы, - он не решился сказать «ты», - конторские работницы! - на мягких креслах посиживаете...

Ирина покраснела.

- Так будете в Хорётах, спросите Аршановых. Заходите, всегда рады...

- У меня там Люба Козодой, подружка, живёт... Знаете такую?

- Умерла баба Люба!

- Да вы что! Когда это?!

- Когда это было, Алексей?

- В марте. Мы трактора из цехов выгоняли, каретки меняли, когда Витька прибежал: так, мол, и так, помогите могилу вырыть...

- Ну надо же! - не могла поверить Августина Павловна. - А я даже не знала! Вот те на!

- Бутылку-то заберите, там ещё есть немного, - подсказал Палыч. - С полпальца...

- Вы что? - изумилась Ирина.

- У нас не принято.

- Чебунову отдать разве? Он ведь тоже... Не ходили вы к нему?

- Дак сказано тебе, что были уже! Он всё и выдал про нас обоих! Откуда бы, интересно, они знали тогда и фамилию, и прочее, когда бы Чебун не поведал?!

- Ходили, - кашлянул бурят, взявшись за дверную ручку. - Мы ведь сперва к нему пришли, а он нас сюда направил, даже до ворот проводил... Поставили ему бутылку - и вот...

- И в дом не пригласил? - хмыкнула старуха, однако гости промолчали; но и без слова старуха догадалась. - Уж такой человек, не обижайтесь на него... У него двух сыновей убили разом, жена ишо молодой умерла...

- Да нет, мы ничего...

- Вот те на, Люба-то умерла! Вы уж встретите Витьку, дак скажите ему, пусть не обижается, я вить не знала даже!

- Скажем, сегодня же зайдём... - заверила Ирина.

Старик проводил гостей до остановки.

Стояли, курили в ожидании автобуса. Под крылечным коньком автовокзала - длинного, окрашенного в зелёное, под стать весне, деревянного здания с голубым палисадом - гомозились школьницы. Их беззаботный смех лелеял сердце старика, словно лицом ткнулся в нежные россыпи подснежников. Говорливые и разряженные, по здешним меркам, школьницы были одеты совсем по-летнему, потому что терпким, как бражная пена, теплом выдуло бока вовсю распустившихся тополей и вчерашний дождь, прошумев черёмуховой листвой под окном, не истребил, а пуще восславил жар и солнце благодатной поры короткого, что спичечный высверк, сибирского лета. Всё чаще выглядывало солнце, подсушило дороги. Гуще, чем прежде, закурчавилась новая трава, затягивая старую будылу, торчащую из земли, как шилья. Наблюдая тишину и спокой вокруг, хриплым ртом жадно ловил Колымеев сладь и свежесть воздушной пастилы.

Прикатил заляпанный грязью автобус с дверьми нарастопашку - как видно, створки не закрывались от самого Балаганска, ошмётки грязи забрызгали крайние от входа сидения. Шофёр с чёрной, такой же пузатой, как и он сам, сумочкой на брюхе, пошёл в каморку контролёра пробить путёвку.

Забираясь следом за Ириной в полупустой автобус, Алексей оглянулся на старика.

- Ты, дядя Володя, не верь, если люди скажут... - Старик догадался, что Алексей долго хранил при себе эти слова, которые, словно незримый груз, висели на нём и требовали освобождения. - Люди многое могут сказать. Взять того старика, что с тобой был... «Идите, говорит, к Володьке, мне своей беды хватает. Он, мол, нашёл, к нему и идите...». И вот...

Колымеев, не отвечая, привстал на подножке автобуса и заглянул в открытую дверь. В салоне сидели несколько незнакомых, как вся нынешняя жизнь, и скучных - старик подумал - потерявших деньги или надежду лиц, которым не было дела до его разговора с бурятом. Оттиснув старика, не прошмыгнули, как в его-то бы годы (а может, он только вспоминал так?), а вспорхнули журавлиной стаей весёлые девчата. Старик догадался, что это нынешние выпускницы улетают из гнезд в дальние дали жизни, где всякого им, того не ведающим, уготовано с лихвой, и забеспокоился о них душой, готовый ради вселенского счастья прожить за этих вчерашних школьниц отмеренные им свыше горькие доли. Скучные лица, с шумным появлением будущих матерей поджав нервические губы, пожалели, что поехали этим рейсом. И старик опечалился вместе с ними, но только потому, что его-то голубой автобус давно скрылся за мелькнувшим холмом.

- Я даже ничё... - ухватив носом запах пронзительных, как весенний вечер, духов, с волнением прошептал старик, но Алексей его услышал.

- Нет, я вообще говорю. А то ведь у нас, у бурят, какая примета есть: кто найдёт утопленника, тот и сам... тот, короче, и сам вскоре...

Палыч поворошил кепку на голове.

- Мне уж никакая примета не нужна! Я давно по примете живу.

- Нет, ты вот так тоже голову-то не забивай! Если уверишься в чём-нибудь, то.. У меня дядька был - дядька Тарас звали. У него сын был, Колька, мой двоюродный брательник. Раз пошёл вот так же вот по весне рыбачить - и вот... Утонул, короче, а как получилось - Бог его знает, дядя Володя! Так дядя Тарас, словно какое-то зло на нас всех заимел, похоронил его втихушку, никого даже не позвал... А мы, главно, и не знали, они же в Нукутах жили. Похоронил, короче, и куда-то ушёл, и так пропал. Мать моя всё его искала через милицию - брат он ей, как-никак - а где найдёшь? Говорят, с головой у него что-то такое получилось на кладбище. Напихал, наверно, себе в голову... Есть у тебя сигаретка, дядя Володя? Мои кончились...

- На. Последняя.

- Э, не буду тебя обижать! Последнюю у нас брать не принято.

- Бери! - приказал старик. - Кури на здоровье. У нас, у вас... У кого у вас-то?! Все мы люди... Или так и будешь до Хорёт пухнуть?!

- Ладно. Я тогда тебе должен останусь. Хотя я тебе и так по гроб должен... - Алексей тряхнул головой, принимая курево. - Встретимся когда, так отдам. А по-другому - ни-ни!

Алексей, подкуривая, высунулся в окно, потому что двери уже закрылись возвратившимся из каморки шофёром, который несколько раз требовательно просигналил.

- Купишь каких-нибудь... фендибоберных! - раззявился ртом Палыч, протягивая Алексею руку.

- До свидания, Владимир Павлович! - Ирина замахала рукавом. - Всего хорошего - вам и вашей супруге. Не болейте!

- Пое-ехали! - адресуя боковому зеркалу, в котором отразилось неторопливое в своей лени лицо водителя, и к школьницам, что затихли на задних сиденьях, когда родная земля поплыла из-под ног, а вместе со школьницами обращаясь и ко всей своей жизни, старик махнул рукой - и автобус укатил за гипсовую гору.

VI

Ради устрашения молодости говорится, что старость настаёт незаметно. Нет, к Колымееву она пришла не с бухты-барахты и даже не так, как в конце месяца приходят с комхоза квитки для оплаты коммунальных услуг, ещё у почтового ящика повергая старуху в финансовый обморок. Он встретил старость задолго до её прихода, в мучительных размышлениях о том, каким он будет после. Можно сказать, что и не постарел-то вот так сразу, разменяв возраст зрелости, а ещё несколько лет жил в предчувствии непоправимых изменений в установленном ходе обычного существования. Так живут поезда, когда стрелки путей уже переведены, а нужно стоять и ждать выхлопа трубы. Вот так и он лет с сорока пяти томился перед отбытием в неминуемое, теряясь в преддверии непостижимых утрат, назвать которые по имени не мог, но чувствовал. По крайней мере, так помнил и так думал теперь. И не хрустящая на изломе и пахнувшая свежей типографской краской книжечка пенсионера, за справками для которой мотался по кабинетам, съездил даже в Воротангой, добыл у сына Алексашки-председателя, молодого увалистого борова с потной шеей, подтверждение о том, что работал в воротангойском колхозе после войны, - словом, не удостоверение фактически сделало его стариком, не казённая печать скрепила принятое за правило обращение «старик», изошедшее из уст желторотого остряка, в переполненном рудниковском автобусе уступившего Палычу место, а ощущение того, что срок настал. Палыч и не обиделся тогда в автобусе, как раньше бы, и смиренно принял переход в иное состояние, понимая, что надел на шею хомут.

Последние годы старик ощущал себя идущим по узкому мостку без перил. Мосток через незримую реку перекинули всесильные, наверное, столичные строители и обязали всех людей пройти по нему на тот берег. По пути Палыч два раза соскальзывал в инфарктах и падал на скользкий, захлёстанный волнами настил, но в бурлящую под тесовыми плахами чёрную воду не скатывался, а неизменно вставал на ноги и шёл. Он был убеждён, что к сроку мостик перейдёт и старуха не докричится его назад. Бережённого хранит Бог - а кто же его, Создателя, будет беречь? Просьбами хранить его на этом пути старик небесам никогда не досаждал, чтобы не разрушать и без того надсаженного Господнего сердца, и принял бы свой излёт, не доходя берега, без ропота и хулы. Тихо, собственным ходом и собственной верой, шёл и шёл по мосту туда, где уже виднелись чёрные камни, под один из которых он, скорее всего, и должен был ткнуться снулой рыбёшкой. Чем дальше к заказанной стороне, тем уже становился мосток, и чтобы благополучно достигнуть намеченной цели, приходилось просчитывать каждый шаг. Шагать оставалось немного, но тем рачительней нужно было относиться к иссякающим под ногами метрам деревянной радуги, давно перевалившей за небытиё. Это небытиё в земной форме олицетворял для старика трупным запахом пропитанный катафалк. Что за ним есть что-то ещё, старик не сомневался, ибо закончиться на таком небытии было бы грустно, а иначе - зачем же было тогда идти по мосту?

После первой выписки из больницы жизнь старика превратилась в бесконечные просчёты, в планировку дня и сил согласно объёму работ, предписанных к исполнению старухой. И Палыч, как мог, старался. Чтобы ни одного драгоценного мгновения не пропало зря, ни одного лишнего выдоха, когда нет уверенности, вздохнёшь ли ещё или смертельная спазма навеки сдавит дыхание, как после войны заливали баббитом дула трофейных пистолетов. Старик опасался вылететь в арифметическую трубу, если его вычисления окажутся неверными, мелко сеял дрожью пальцев и, закуривая, долго смотрел на продвижение оранжевого огонька самокрутки. И только недавно Палыч почувствовал отдохновение от всяких дум, точно какая-то приходно-расходная конторка за него составляла графики и таблицы протекания его будущей жизни. Тот, кто взял на себя этот титанический труд, был, наверное, существом всемогущим, знающим все ходы-выходы космической экономики, ибо последний кредит жизни, в который залез старик после второго инфаркта, был для него уже непосилен. Но он честно, раз уж кто-то оказал ему доверие и выделил ещё света и воздуха, тянул лямку, по временам сгибаясь под приводными ремнями смерти, готовой в любую минуту затянуть под адову шестерню.

Каждое утро начиналось теперь с поливки черёмухи. Вернее, оно начиналось с мысли, что нужно встать и пойти полить черёмуху, так как старик, просыпаясь до рассвета, по обыкновению долго ещё лежал без сна. В эти минуты тишины и покоя, которые не мог нарушить храп спавшей на соседней койке старухи, Палыч «плановал». Смысл такой утренней планёрки мог бы удручить любого другого человека, но только не старика семидесяти лет, которому больше всего нужно было удостовериться, есть ли ещё смысл, чтобы встать с кровати и пойти, или уж остаться лежать до первых признаков гниения? Тот разгон, что он взял по выписке из больницы, частично подогретый старухой, не пошёл на снижение, а только стал выверенней сто крат. Смысл был; его просто не могло не быть: стоял невскопанным огород, завалилась стенка у подвала и крыша дома протекала возле самой трубы, оставляя на чисто выбеленной стене чернь угольной сажи... И много других забот было у Колымеева, что не исчислить и не передать словами, - как в бурлящую маленькими событиями жизнь, выходил Палыч поутру во двор. И наиглавнейшим делом оставалась черёмуха. Старик уверовал: дальнейшая жизнь зависит от того, как себя чувствует покалеченное дерево, и если будет жить оно, значит, будет жить и старик. Но что-то тревожное, дальнее, бывшее словно за жизнью, томило его, что он не понимал, но осязал душевно, всякий раз, направляясь на полив черёмухи, обмирая вызвеневшим в струну телом: не то, другое, иное манит.

Продолжение следует.