Литературный клуб

ВОЛОГОДСКАЯ ГОРЛИЦА

К сорокалетию со дня гибели Николая Рубцова

Рубрику ведет Андрей Антипин

В гибели поэтов-удавленников страшен, в первую очередь, сам способ умерщвления, а именно, ущемлением горла. То, что в медицине называется асфиксией.

Мысля философски: петля и горло, пересекаясь в пространстве, убивают в певце источник высокой энергии.

В зелёный вечер под окном
На рукаве своём повешусь…

Поэтому и самоубийство Есенина, и язык, как у всех висельников, вываливающийся наружу, - всё это симптоматично в том отношении, что и та шальная баба, задушившая вологодскую горлицу, и залетевший в петлю рязанский соловей интуитивно разрушали, убивая и убиваясь, прежде певческое начало, а потом уже - биологическое.

Отсюда (вглядеться!) ужас исхода многих российских авторов. Сергей Есенин, Марина Цветаева, Алексей Прасолов, Борис Рыжий…

Николай Рубцов нахрапом приплетён к общему ряду. И завершение его на этом пути выпало без приставки «само».

На Крещенье 1971 года, когда «трещали берёзы», в Вологде непутёвая любовница непутёвого поэта собственными руками задавила великого лирика.

Маяковский со своим «Нам глотки заливали оловом!» не более чем художественная фикция.

Поэт (а Людмила Дербина именно поэт, не поэтесса – поэт жёсткий, даже жестокий) душил поэта. Зажав поэтическую глотку. Убивая в сиюминутном сопернике певца, перебив «путь движения звука», этакую фонетическую роженическую утробу. Истребляя светлый дар… речи. Речь.

Его не спас и шарф, длинный, обмотанный вокруг шеи, который, говорят, он редко снимал…

Ничего не может быть кощунственнее, чем душить Поэта за горло! И в этом, в убийстве «посредством сдавливания дыхательных путей», как выразился бы криминалист, особый трепет и ужас последних мгновений Николая Рубцова.

Не хочется возводить всё до символа, тем более в трагическом фокусе. Но и не сказать нельзя: в жизни и творчестве Николая Рубцова словно бы завершилась русская поэтическая традиция. Во всяком случае, то интимнейшее направление её, которое, аукнувшись из кольцовских времён, взыграло в Есенине, ожгло голубые глаза Павла Васильева и, захлестнув середину века XX, поверх голов эстрадных витий проистекло из горл представителей так называемой «тихой лирики», одним из лучших певцов которой был Рубцов.

Тут, понятно, сам факт «покушения на глотку» не более чем подвернувшаяся метафора. И всё же.

Ранний закат жизни Николая Рубцова, его негромких строк, которые едва услышишь за шелестом листвы и шёпотом трав, до сего с болью переживаем чутким российским читателем.

И любовь эта, от шумного рязанца наследованная вологодским отпевальщиком ушедшей Руси, а со смертью последнего обратившаяся в преданную память, не требует оправданий.

Он жил и путешествовал по жизни с открытым сердцем, как «не такие» герои Андрея Платонова.

На тридцать пять излетев под небеса, Николай Рубцов многое успел (с учётом обстоятельств жизни). Написать, напеть, нашептать. Узреть, умолчать, унести с собой…

Издал четыре книжечки. Самая знаменитая, конечно же, «Звезда полей».

Удивительно в Николае Рубцове ещё и то, что он кратким взмахом крыл взнялся со страниц флотской малотиражки и достиг поистине небесных высот, где ломаются звёздные лучи и скребущие выси голоса. Многие голоса - сгорают, едва вышагнув за зубы. Которым - пастись меж облаков. Но прозревшие мир навечно прописываются в космической клетке. Только кликни по ним, отворив дверцу книги, - отзовутся, выпорхнут, застят очи серебряным пером…

Вот и от лучших строк Николая Рубцова запекаются и трескаются по швам губы, а палец, шелохнув страницу, обрезается как об острую осоку. Так горячо, так перебивая дыхание в горле и изгоняя сердце под самый кадык написаны - «Журавли», «Тихая моя родина», «Утро», «Под ветвями больничных берёз», «Ночь на родине», «По дороге к морю»…

Подражать Рубцову невозможно. Как шевелению трав, северному сиянию, июльскому ливню. Тут не перепеть нужно - а перепасть дождём, прозвенеть севером, прошуметь травой.

А в первую партию - пе-ре-ды-шать. Ибо в Рубцове важнее всего - дыхание. Чистое, по-бунински лёгкое, как в сентябре, в пору первых заморозков.

Самый «осенний» поэт Николай Рубцов, прозревший мир за шорохом падающей листвы - и листву за громом падающего мира, рушащейся деревенской России. В его поэтическом учителе - Сергее Есенине - больше октябрьской поздней продутости, а к финалу и больше чёрных красок, червивых гнилых листьев, вообще леденящей кости промозглости и загребенщины.

Нет, поэт с Вологодчины не осквернил своего таланта. Хотя его неустроица в быту, бродяжничество, обидчивая ранимость, вынесенная из детского дома, не оставляли, казалось бы, синего неба над головой.

Да, были всё «гробы, гробы», кресты да могилы, размытые водой, и кто-то «с душою светлою, как луч», раскинув руки, всё падал на жестокую российскую землю…

И всё же над «морем клокочущим» восставал тихий смиренный пейзаж:

    Я рад тому, что мы кочуем,
    Я рад садам монастыря
    И мимолётным поцелуям
    Прохладных листьев сентября.

По-рубцовски неизъяснимо - написано, нашёптано, напето.

А. А.

Николай Рубцов (1936 – 1971)

ЖУРАВЛИ

Меж болотных стволов
красовался восток огнеликий…
Вот наступит октябрь –
и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня,
позовут журавлиные крики
Над моим чердаком,
над болотом, забытым вдали…
Широко по Руси предназначенный
срок увяданья
Возвещают они,
как сказание древних страниц.
Всё, что есть на душе,
до конца выражает рыданье
И высокий полёт этих гордых
прославленных птиц.
Широко на Руси машут птицам
согласные руки.
И забытость болот, и утраты
знобящих полей -
Это выразят всё,
как сказанье, небесные звуки,
Далеко разгласит улетающий плач
журавлей…
Вот летят, вот летят…
Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть
на высоких своих!
Вот замолкли – и вновь сиротеет
душа и природа
Оттого, что – молчи! –
так никто уж не выразит их…

В ГОРНИЦЕ

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмёт ведро,
Молча принесёт воды…
Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниёт совсем.
Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень,
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!
Буду поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе…

УТРО

Когда заря, светясь по сосняку,
Горит, горит, и лес уже не дремлет,
И тени сосен падают в реку,
И свет бежит на улицы деревни,
Когда, смеясь, на дворике глухом
Встречают солнце взрослые
и дети, -
Воспрянув духом, выбегу на холм
И всё увижу в самом лучшем
свете.
Деревья, избы, лошадь на мосту,
Цветущий луг – везде о них тоскую.
И, разлюбив вот эту красоту,
Я не создам, наверное, другую…

НОЧЬ НА РОДИНЕ

Высокий дуб. Глубокая вода.
Спокойные кругом ложатся тени.
И тихо так, как будто никогда
Природа здесь не знала
потрясений!
И тихо так, как будто никогда
Здесь крыши сёл не слыхивали
грома!
Не встрепенётся ветер у пруда,
И на дворе не зашуршит солома,
И редок сонный коростеля крик…
Вернулся я – былое не вернётся!
Ну что же?
Пусть хоть это остаётся,
Продлится пусть хотя бы этот миг,
Когда души не трогает беда,
И так спокойно двигаются тени,
И тихо так, как будто никогда
Уже не будет в жизни потрясений,
И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном
и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает
миром…

БЕРЁЗЫ

Я люблю, когда шумят берёзы,
Когда листья падают с берёз.
Слушаю – и набегают слёзы
На глаза, отвыкшие от слёз.
Всё очнётся в памяти невольно,
Отзовётся в сердце и в крови.
Станет как-то радостно и больно,
Будто кто-то шепчет о любви.
Только чаще побеждает проза,
Словно дунет ветер хмурых дней.
Ведь шумит такая же берёза
Над могилой матери моей.
На войне отца убила пуля,
А у нас в деревне у оград
С ветром и с дождём шумел,
как улей,
Вот такой же жёлтый листопад…
Русь моя, люблю твои берёзы!
С первых лет я с ними жил и рос.
Потому и набегают слёзы
На глаза, отвыкшие от слёз…

НАД ВЕЧНЫМ ПОКОЕМ

Рукой раздвинув тёмные кусты,
Я не нашёл и запаха малины,
Но я нашёл могильные кресты,
Когда ушёл в малинник за овины…
Там фантастично тихо в темноте,
Там одиноко, боязно и сыро,
Там и ромашки будто бы не те –
Как существа уже иного мира.
И так в тумане омутной воды
Стояло тихо кладбище глухое,
Таким всё было смертным и
святым,
Что до конца не будет мне покоя.
И эту грусть, и святость
прежних лет
Я так любил во мгле родного края,
Что я хотел упасть и умереть
И обнимать ромашки, умирая…
Пускай меня за тысячу земель
Уносит жизнь!
Пускай меня проносит
По всей земле надежда и метель,
Какую кто-то больше не выносит!
Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный
свято погребён
В такой же белой горестной
рубашке…

ТИХАЯ МОЯ РОДИНА

В. Белову

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
- Где же погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. –
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу.
Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.
Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил…
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.
Новый забор перед школою,
Тот же зелёный простор.
Словно ворона весёлая,
Сяду опять на забор!
Школа моя деревянная!
Время придёт уезжать –
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

ПО ДОРОГЕ К МОРЮ

Въезжаем в рощу золотую,
В грибную бабушкину глушь.
Лошадка встряхивает сбрую
И пьёт порой из тёплых луж.
Вот показались вдоль дороги
Поля, деревни, монастырь,
А там - с кустарником убогим
Унылый тянется пустырь.
Я рад тому, что мы кочуем,
Я рад садам монастыря
И мимолётным поцелуям
Прохладных листьев сентября.
А где-то в солнечном Тифлисе
Ты ждешь меня на той горе,
Где в тёплый день,
при лёгком бризе,
Прощались мы лицом к заре.
Я опечален: та вершина
Крута. А ты на ней одна.
И азиатская чужбина
Бог знает что за сторона?
Ещё он долог по селеньям,
Мой путь к морскому кораблю,
И, как тебе, цветам осенним
Я всё шепчу: «Люблю, люблю…».

* * *

Ветер всхлипывал, словно дитя,
За углом потемневшего дома.
На широком дворе, шелестя,
По земле разлеталась солома…
Мы с тобой не играли в любовь,
Мы не знали такого искусства,
Просто мы у поленицы дров
Целовались от странного чувства.
Разве можно расстаться шутя,
Если так одиноко у дома,
Где лишь плачущий ветер-дитя
Да поленица дров и солома.
Если так потемнели холмы,
И скрипят, не смолкая, ворота,
И дыхание близкой зимы
Всё слышней с ледяного болота…

ЗВЕЗДА ПОЛЕЙ

Звезда полей во мгле
заледенелой,
Остановившись,
смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать
прозвенело,
И сон окутал родину мою.
Звезда полей!
В минуты потрясений
Я вспоминал, как часто за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…
Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных
жителей земли,
Своим лучом приветливым
касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.
Но только здесь,
во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей…

анна 2012-04-01 14:55:46

Андрей! Я Вас искренне благодарю за материалы, которые размещаете и на литературной странице газеты и в интернете. Мы с Вами делаем общее дело, только у нашего клуба живое общение с читателем и слушателем, да и зрителем одновременно. Это даёт положительные результаты. Мне очень жаль, что до сего времени не смогли найти контакт. Литературный вечер "Февраль - месяц светлой памяти", посвящённый А.С. Пушкину прошёл довольно на высокой ноте, расходится не хотели, а на вечере Всемирного дня поэзии читали стихи классиков и наших авторов, звучали романсы.Мы же делаем общее дело - светлая память тем кого нет и помощь тем, кто воспевает сейчас красоту нашей природы, стремится нести, как умеет тепло своего сердца.
С уважением. Анна Васильева
Председатель правления
Русского литературного клуба
Усть-Кутского литературного региона.

[Ответить] [Ответить с цитатой]