ЖИТЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

Андрей Антипин

ЗАДЕЛЬЕ

Повесть вторая

Продолжение. Начало в № 1-2, 3

На следующей странице красными большими буквами было пропечатано о советских постановлениях, и тем обиднее было ей читать о том, когда для самой старухи одно постановление - мирно дожить свои дни.

- О между-наро-о-дной де-я-тельнос-ти Цэ-Кэ Кэ-Пэ-СэС по осу-се... по осу-щес-твле-ни-ю реше-ний XXIV съезда па-а-ртии... - Августина Павловна с некоторым удивлением какое-то время смотрела на кирпичи букв, из которых так и не вышло обещанного коммунизма. - Постановле-е-ние пле-е-нума Цэ-Кэ Кэ-Пэ-СэС, при-нятое 27 апреля 1973 года...

Дойдя до этих цифр, которые произнесла с особым значением, перед каждой задерживаясь с осторожностью, как у ямины, Колымеева так и продолжала сидеть на колпаке, страшась и в мыслях глянуть за следующую страницу, растрёпанную больше других и по углам потемневшую от частых прикосновений пальцев. Но журнал точно по своей воле раскрылся посередине, где лежала стопочка чёрно-белых фотографий. Словно в окна прошедшей, той единственной жизни, - из выцветающих снимков глядели на старуху восковые безучастные лица в красных рамах домовин, как будто зазывая, щерились глиняные пасти могил, кивали бабы в чёрных одеждах, как на последнюю надёжу, пав с опрокинутыми на затылок платками на гробы... Каждую фотографию рассматривала бережно, не в силах отвести взора. За всяким снимком стояла малая доля жизни, в своё время оторванная от сердца, как с потолка куски извёстки. Старуха мыслила ту, единственную жизнь в смертях, запечатлённых на снимках, и не принимала этой, потому эта была как одна большая смерть, и в спасении от неё старуха мучительно искала жизни. Но жизни вокруг не было, невольно приходилось обращаться к прошедшим, как ливневые дожди, смертям матери и отца, первого мужа, братьев и сестры, сына и старшей дочери... Все эти родные голоса, сплетаясь в единый требовательный голос, звали за собой. Августина Павловна, жмурясь, потому что не могла пойти на этот зов, старалась веками придавить слезную влагу, точно листвяные черви, точащую изнутри в голубых прожилках глаза.

«А от Фёдора письма давно нет! Может, и братишки моего уже в живых нету, одна я из Гавриловых на белом свете живу... С другой стороны, Алька бы телеграмму мне отбила, как-никак, тётка ей прихожусь. Ну да они щас не шибко-то разбегутся расходоваться на телеграммы... Либо самой письмо написать? Дак писала же в прошлом году, не было ответа...».

Утомлённая переживаниями, она спрятала журнал в прежнем месте, но так, чтобы в случае чего сразу найти, и с ненасытным одиночеством побрела на стук в дверь, ещё когда она просматривала первые фотографии негромко донесённый слуху.

Пришла бабка Саня; вместе пили чай на кухне, сидя без света - в окне уже стояло солнце, вяло проглядывало сквозь нескончаемую шугу туч.

- Всё ж таки хочешь ехать к дочери на лето? - макая затверделую баранку в кружку с кипятком, спрашивала Августина Павловна. - Она у тебя где живёт?

- В Нижнеудиньске.

- Ты говорила, да я забывать стала...

- У меня тоже, голова, как дырявый карман: что ни положишь, то обязательно выронишь...

- Года, чё ты хошь.

- Ну дак чё? Конешно...

- У меня Фёдор, братишка-то мой старшой, - тоже, неизвестно, жив ли щас либо уж кости сгнили... Тоже, Саня, - годы! Он на пять лет старше меня, на войне был, в танке горелый, контуженный... А-а! Повидал братишка, конешно, что тут говорить...

- Мы все повидали, Гутя, - мучительно думая о другом, знакомо вздохнула слабой грудью бабка Саня и застыла с полураскрытым зевом, медленно, точно боясь упустить последнюю помочь, выпуская свистящий воздух. - Ты, чё ли, меньше пурхалась в жизни, или я?

- Так оно, я разве говорю...

Бабка Саня, когда говорила, мелко хлопала веками в какой-то нервной болезни. Что могла быть у неё болезнь с нервами, вполне допускала Августина Павловна: Саня мыкалась не утаённо, а в общей со всеми жизнью, которая, не особенно скупясь, нахлестала её по глазам своими терновыми ветками.

- Сижу на чемоданах! - тихонько, вроде даже робко, засмеялась бабка Саня, но смех этот был невесёлый: за помощью и советом пришла к Августине со своей болью. - Туберкулёзь у меня, кажись, признали, Гутя!

- Да ты што?! - ахнула старуха, выпустив из рук баранку. - Кто это тебе сказал такое? Я дак, примерно, не замечала за тобой...

- Я сама не знала. Никогда не кашляла...

- Дак не было, я же помню!

- ...а тут прошла в нашей больнице ренген, снимок показал неладное с лёхкими... Направляют на капитальное обследование в Иркутьск. Доча звонила на днях, говорит: приезжай, мама, об деньгах не бесьпокойся...

- Открытая? Форма-то?

- Не-е...

- Ну это, Саня, ишо ничё!

- Закрытая, по всему. Дак и то, не установлено окончательно...

- Там установят... Это ты, значит, сперва к дочери поедешь... А потом вместе до Иркутска?

- С дочей поедем, а там нас Иринка встретит...

- Дочь, ага. Мало ты ей, Саня, помогала?! И мясо, и молоко, когда держала хозяйство, отправляла ей... Я-то помню...

- Но, на билет мне отправила, на дорогу. Вчера - или когда? позавчера? - перевод получила. Девки почтовские звонят мине: иди, баба Саня, тебе доча перевод отправила...

- Конечно, молодец Валюха. Ты ей Ирку ростить крепко помогла, а самой откуда было ждать помощи? И тот, тоже - боров! Валькин мужик-то?

- Юрка...

- Ага! Недавно увидела его возле магазина: пья-яный в дрезину, небритый, ой гря-язный! Какая от него могла быть помощь?!

- Дак деньги первое время вовремя приносил...

- Это когда в ДЭРСЭУ работал?

- Тогда. Приносил деньги вовремя, месяца три, однако. А потом бегать, искать его только...

- Глотка поганая, а руки золотые! Колымеев, когда на руднике работал, тоже - принёс аванс... Это ишо, кажись, году с ним не прожили... Как сейчас помню - семьсот пятьдесят рублей подаёт. Я говорю: «Не может быть, Колымеев: либо семьсот, либо восемьсот - одно из двух!». Отдал остальные деньги...

Посмеиваясь, старуха покралась к чайнику, чтобы наполнить опорожнённые кружки.

- Ирка-то, поди, нонче кончает уж?

- Кончила уж, двадцать шестого в главном корьпусе диплом выдали. Значок - я-то не видала, она мне пересказывала по телефону - дали такой синенький. Ей да ещё одной выпуснице...

- А пошто не всем?

- А тем только, кто круглым отличником вышел.

- Ты смотри-ка! Молодец девчонка - чё скажешь? Лидкин средний тоже должен окончить обучение, дак не знаю, кончил, нет ли. Ни письма, ничего бабушке нет! Да и сама два раз в полгода позвонит - и ладно. Тут хоть сдохни мать...

- Не-е, Иринка мне иной раз каждый день звонит. Чё делаешь, баба, да как у тебя здоровье...

- Заботится, конешно. Ты ей как мать была! Щас бы только какой-нибудь хлюст не подвернулся, а то не будет счастья...

- Ой, не дай Бог! - затрясшись головой, согласилась бабка Саня и, виновато поглядывая на подругу, покашляла в кулачок. - Какое счастье, если мужик пьёт?!

- О том и печаль... - вздохнула Августина Павловна, но ломала её совсем иная кручина.

...Нынче на родительский день всё ж таки съездила с Шаповаловыми в Нукуты, наведала своих. Вырвала сухую траву и подровняла могилки, а вот с покраской вышло неладное. Брала в магазине банку голубой, да не досмотрела, на кладбище уже чухнула - краска-то синяя! Оно бы ничего, всё лучше, чем совсем не крашено, но у всех, как нарочно, голубенькие, словно с неба напитанные оградки, а у неё, Августины Павловны, - синие. Лежат Карнаков, Алёша, Полина, Ольга и Иван, как чужие, кто ни пройдёт - либо уж это чудилось мнительной старухе? - обязательно посмотрит с укором. И ведь тоже - обычай красить голубым. Это сейчас наповадились и чёрным, и красным, и другим, а раньше - сколько помнила себя Августина Павловна - с такой краской на кладбище и не совались...

Об этом-то и собиралась посоветоваться с Саней. Однако Саня просидела недолго, как уже заторопилась домой перепроверить чемоданы да дневать у телефона: ждать распоряжений от дочери.

Старуха проводила её за дорогу.

- Врач сказал, можеть, операцию делать будут... - не то жаловалась, не то отрешённо говорила бабка Саня, переставляя замшевые осенние боты, заскорузлые от присохшей грязи. - Не знаю, чё будет с того, если всё-таки призьнают у меня туберкулёзь...

Августина Павловна шла позади, заложив руки в карманы тёплой кофты, минуя последние маленькие лужи на обсыхающей, в кудряшках зелёных трав земле.

- Не посоветовала бы я тебе, Саня, ложиться в этом возрасте под нож! Сколь проживёшь, столь и дорого. Вена Карнаков, мужа Михаила родной братишка, сделал операцию на лёхки - немного протянул после. Колымееву предлагал Алганаев сделать операцию на паховой грыже, дак Володя отказался...

- Как доча скажет...

- А чё тебе дочь?! Тебе жить, не ей...

С уходом Сани старуха наведалась к Чебуновым по молоко. Брала раза два в неделю по склянке: чай ли забелить, либо в пюре, опять же - на постряпушки. В конце каждого месяца старуха аккуратно выплачивала Чебуну установленную сумму, а чтоб старик не объегорил - в кухне, на обратной стороне дверцы пенала, оставляла фломастером метки, сколь банок взяла и по какой стоимости. Чертя вчера заветную закорючину, удивилась: на двести рубликов набежало за май месяц, - и определила ходить к Чебунам раз в неделю, когда и так киснет молоко, не выпивается впору. Парное, конечно, есть парное. Ничего не скажешь. Но по тридцатке отвали-ка за литру! Разобраться, дак оно с кислинкой даже вкуснее...

С Ларкой покалякали на крыльце. Цыганка обожгла на пекарне руку, бюллетенила, к неудовольствию свёкра, третий день. О Чебуне и шла речь.

- Наловил, говорит, рыбы, Борька с Женькой поехали в Черемхову продавать... - в лицах обсказывала вчерашний разговор с Чебуном Колымеева. - Ага, так и сказал! Ну, говорю, старик, будешь с ба-альшим барышом! Глядишь, внучатам подкинешь... Так, с намёком ему...

- Жди, подкинет! - устало ухмылялась цыганка. - Два раза подкинет, а десять раз не поймает...

- Хоть сколько-то даёт поди? - не верила старуха.

- Даёт копейки... Да он больше пропивает!

- Крепко пьёт, ага! Ну да он не пьянеет, здоровый такой. Ему хоть флягу страви, дак всё одно ничего не будет! Это Колымеев у меня - да, ханурик, со стопки сковырнётся...

- Зато деда Володя не злой...

- Ласковый мужик вообще-то. Я уж на что злюча баба, дак он никогда не занимается со мной, уйдёт в сторонку да похохатывает...

- Ребятишки бы не держали - собрала манатки и уехала к отцу! - Цыганка забинтованной рукой махнула за степь. - Он же у меня в Зиме живёт, мама умерла...

- Я помню, ты говорила, - поддакивала старуха, размышляя, что будь у неё такой старик, как Чебун, ни дня не высидела бы с ним - распласталась.

- Надоело всё, баб Гуть!

- Дак, слушай, сколь сил надо терпеть этого дьявола лысого!

Но вот же - был другой, тихий Колымеев, а и он, по мнению Августины Павловны, не ладно вышел. Вот если бы слить лучшее от Чебуна (если есть оно, лучшее!) да пригодное от Колымеева в одного - любо-дорого было бы посмотреть, никакая печаль бы не коснулась старухи своим вороньим крылом. А так...

- Коров кто доит?

Цыганка кивнула на вымазанные навозом огромные галоши Чебуна на нижней ступеньке:

- Сам.

- Вишь ты! То и грызёт...

Придя с молоком, старуха затворила дверь изнутри на крючок, чтобы уже никто не помешал её планам, и первым делом полезла в подполье, мало-мало побелила стены, дабы выморить сырость, от которой тяжёлый дух стоял в кухоньке, куда выходило маленькое вентиляционное оконце в полу за тумбой. Попутно проверила разложенную на пророст в ящики картошку и ничего, осталась довольна - подходяще поизросла, можно было высадить давно, да всё незадача, то погода подведёт, то другая прорва случится. Нынче у Сани взяла картошку на посад, новый сорт завести - у Сани жёлтая, рассыпчатая; в прошлом году у неё хорошо вышло: с трёх соток пятнадцать кулей... «Каково у нас с Колымеевым будет?..» - вертя в руках банку с огурцами, ставя её на свет, жидким лучиком долетавший из кухни сквозь щели в полах, размышляла старуха. Склянка солёных огурцов, умышленно, чтоб в случае чего далеко не бегать, принесённая из подвала и спущенная в подполье, помутнела раствором, по краям горлышка протянулась сизая плесень. Но этот небольшой разор не расстроил старуху, которая тут же и вознамерилась отдать соленье упоровским коровам в усладу, но вспомнила пущенный Тамарой слух и посмеялась своему великодушию. «Жди больше, поймёт она твоё добро! Щас бы обмишурилась со своим характером. Нет, здесь нужно другой политики придерживаться, Августина Павловна!»

Навоевавшись в подполье, с грехом одолела по разболтанной лесенке вылаз наверх. Чуть передохнула на лавке, соображая, за какой край непочатый схватится, и надумала выволочь из дивана старую обувь.

- И куда нам столь обуви с тобой, Колымеев?! - сидя на полу перед горкой сапог и ботинок, переживала старуха, выгадывая, какую обувку сжечь, какую, надраив гуталином, оставить на чёрный день. - Неуж-то сносим за эту жись, когда братишку бы ишо хоть раз повидать бы - и ладно...

К удивлению Августины Павловны, в ответ в сенцах брякнул кованый крючок... Старуха замерла в тяжёлой догадке: кто бы это мог войти в затворённую квартиру? Либо только подумала, что надо закрыть, а на

самом деле оставила двери полыми?..

- Колымеев - ты? - неуверенно позвала Августина Павловна, но голос ушёл, как в пропасть. - Либо ты, Саня? Или уж Фёдор?!

Пришедший проскрипел половицами и остановился позади старухи...

IV

С первого плёса взяли прилично. Рыбу вместе с собранной на деревянную рогулю мокрой сетью запихали в куль, который взвалил на плечо Чебун; Палыч нёс палку и другие кули.

...На одном из плёсов Чебун заорал:

- Сеть лопнула! Мать-то твою так! Бросай палку - рыба зря уйдёт!

Сеть была старая, просчитался Чебун, когда сушил её на заплоте, и капроновые нитки пересохли на солнце, а теперь вот лопнули под рыбьим напором, и сеть держалась на одной верхней тетиве. Запасливый старик извлёк из кармана кусок верёвки и, встав коленями на мокрую землю, стал связывать тетиву, продев верёвку в каждую ячейку. Палыч довольно смотрел, как шевелится капроновый мешок - уж он сразит старуху рыбацким успехом!

- А хорошо поймали!

- Давай, сглазий ещё! От того и сеть, наверно, лопнула, что радовался всю дорогу: пошла! пошла!

- Да не... Чё ты? Я ж знаю, что не надо радоваться!

Починив снасть, брели к последнему плёсу, после решили идти домой. Радостной живой тяжелью налитый мешок гнул спину Чебуна, который неискренне ойкал, каясь в постыдной для здоровых мужиков, а для ветхих стариков так откровенно губительной жадности. Палыч тоже был рад, хотя ноги с отвычки ныли, литые голенища натёрли икры. Небо в беспробудной хмари стояло над степью, не суля хорошей погоды, но и не разрешаясь дождём. Ближе к полдню прохрипел по ржавым будылинкам ветер, погнал по воде рябь, но и он иссяк.

Идти было славно, отяжелелая от влаги сеть, перекочевавшая на спину Колымеева, не сильно тянула ему руки, как не отягощали подковырки Чебуна.

- Володька!

- А?

- Кисет на камне забыл. Как теперь без курятины будешь?! Бежи, я подожду...

Палыч наивно шарил по карманам.

- Здесь он!

- А чей на камне тогда лежал? - пряча ухмылку, деланно недоумевал Чебун. - Такой вышитый золотом? Я думал - твой, старуха вышила!

Свернули к броду.

Обыгивала степь, в потаённые ложбинки, в сусличьи норы укатывалась вода и на том берегу, куда перешли, уже мягко и зелено курчавилась на редком солнце трава. Брести стало сподручней, Палыч скатал дождевик в комок и определил в мешок с сетью, залепленной чешуёй.

Издалека увидели, как над привольно, затопив овражки раскинутым плёсом, роняя на воду тряпичную рухлядь, взметнулись в небо чёрные птицы. С палкой в руках обходя плёс вкруговую, Колымеев нашёл его...

Продолжение следует.