ЖИТЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

Андрей Антипин

ЗАДЕЛЬЕ

Продолжение

Вечером было грустное застолье. Из неведомых старухиных тайников объявилась поминальная чекушка, сидели за кухонным столом с мало-мало направленной закуской и выпивали по пятьдесят грамм - помножку не пили. Нисколь не охмелевшая старуха была, как никогда, разговорчива, всё равно что на огороде не останавливалась на отдых - боялась теперь замолчать и остаться с мыслями наедине.

- Ничего ты, Колымеев, не сделаешь с ней, раз пришла! Что я, спрашивается, видела? Холод, голод, война, нищета эта проклятая... Перехоронила сколько... Карнаков, Алёша, Поля, Вася, Иван, а вот теперь Фёдор...

- Ольга, - стряхивая с рукава хлебные крошки, подсказывал старик выученную за годы их с Августиной совместной жизни невеселую арифметику.

- Про которую говоришь?

- Старшая сестра-то? Неуж-то забыла?!

- Забудешь, прям! Оля - да. Схлестнулась с проходимцем, а ей уж рожать нельзя было... До Оли ишо - маму, потом отца... Брат Иван... Рассказывала я тебе, Володя?

- Дак говори, Гутя. Он ведь средний был?

- Но.

- Помню это...

- Средний был, ага... - подтвердила старуха. - Череп же ему вскрыли в Кутулике! А только без толку - из кутуликской больницы умирающего направили в Иркутск. Я приехала в Кутулик, а он уже в Иркутске. Оттуда пропащего направили домой. На вертолёте. Врач хороший попался, договорился. Ну приземлились в Алтарике...

- Ты с ним летела?

- Оставишь его разве одного?! Само собой, с ним летела. Приземлились в Алтарике посреди поля - вся-а деревня сбежалась! На носилках принесли Ивана домой, положили в зале на диван. А у него, Колымеев, слёзы в глазах! Как сейчас помню - в четыре часа умер. Только принесли, как отмучился сердешный...

- Бог прибрал... - подсказал старик.

Колымеев только сейчас, как-то разом, одним придыхом очарованного смертью сознания понял, что коли умер человек, то отошёл к Богу, а при Боге, верно, житуха другая.

- Нет, Колымеев, если разобраться - я пожила, конешно. Вот только б если детишек моих вернуть!..

- А я беру телеграмму - а там: так и так! Про Фёдора-то... - вновь принимался вспоминать старик, взволнованно, с одышкой, раздувая заросшие волосом норки. - Как, думаю, сказать Гуте? Даже глаз дёргаться стал...

- А чё - как сказать? Никуда не денешься, не утаишь эту новость в себе. Я как решето, чувствую, стала: во мне ни одна жизнь не держится, одна только смерть. Она-то для нашего брата нонче поболе жизни будет...

Старуха замолчала, поискала по столу глазами - всё ли ладно, - отрезала хлеба, а крошки со скатёрки машинально собрала в ладонь и бросила в чашку. Может быть, в этот момент только она удостоверилась, что со смертью брата Фёдора скорбная цепочка пополнилась ещё одним звёнышком, и не сегодня-завтра и она, Августина, увяжется к этой цепи, потянется в небо, утягиваемая страшной шестернёй. Последнее обстоятельство, к смыслу которого - как к ежедневному измерению давления - давно привыкла, мало волновало, словно речь шла о другой старухе. Вся философия грядущей смерти понималась Августиной Павловной просто: не шей сегодня сарафана, которого всё равно не сносить.

- Вот я умру, Колымеев, - нисколь не жалко себя! Но хоронить хуже смерти! В Нукутах жила бы - да-а-вно умерла: кладбище близко. Один раз чуть не замёрзла... Пришла зимой, разрыдалась до того, что сердцу плохо сделалось. Упала в снег, лежу, реву-у! А тётя Ира - она под горой жила - услышала и прибежала. Вот где чудо-то! «Ты чё это, - говорит, - девка?!» А так бы замёрзла... Да, может, и к лучшему... Устала жить! Сколь можно? Душа болит; на кладбище съезжу - наговорюсь, навоюсь, а потом всё одно плохо...

- Дак ты бы побереглась другой раз, Гутя! - неуверенно сказал старик, наполняя стопочки. Пустую бутылку Палыч примостил за тумбой. - А то... тоже, убиваешься как! У меня, Гутя, сердце обливается кровью, а как тебе, извини, сказать?!

- Карнаков умирал - с утра что-то предчувствовал. Встал утром: «Дай, Гутя, сто грамм: душа болит...». Дала. Он выпил, походил-походил: «Дай ещё!». Ещё налила. А в тот день наша очередь гулять была. Мы тогда избами гуляли: сёдни у одних, завтра у других... Дружно жили. Что буряты, что русские - никакого разброда не было, как щас. Мне даже с бурятами как-то проще было - не знаю, почему... Всё вместях. А чё? Наделаем браги да пьём. Таска-аешь эту флягу туда-сюда!.. Ну, приготовилась я. Гульну-ули! Попели, поплясали... Я знаешь, какая плясунья была в молодости?

Палыч отставил в сторону налитую рюмку:

- Я ли не помню?!

- Да ты-то с каких пор меня знал?! Как, прости Господи, за край подола подержался! - Августина Павловна задумалась, взялась за рюмку, но тут же отставила в сторону. - Это я ишо девкой была... - пряча в ладошку пристыженную улыбку, как холодный снег омолодившую её лицо, вспомнила давнее. - Напилась, дурочка, с первой получки, иду по улице, пою. А на краю деревни толстый бурят жил. Вышел, смо-отрит. Я говорю: «Дядя, я хорошо пою?!» «Хорошо-то хорошо, - говорит, - да иди-ка ты лучше, дочка, до дому!». Вот никогда не забуду! Вот какие люди были! Хорошо жили, никогда не было, чтоб кто-то втихушку гулял... Ну, подняли, что ли, Володя? Пусть братишке земля будет пухом...

- Я же его уважал! - сморщившись, когда водка перехватила дыхание, тихо сказал старик, сознаваясь в сокровенном.

Поднося рюмку к мелко дрожавшим губам, Августина Павловна твёрдо, будто спорила с кем, ответила, отсутствующе глядя в стол:

- Дак он тебе ничего худого не сделал, Володя. Фёдор - он никому плохого не сделал. С крестом на груди жизнь прожил человек...

На столе хрипло пело радио, вело свою отстранённую жизнь. Колымееву казалось, что это голос Фёдора сквозь помехи облаков летит с неба к земле, и он начал вращать колёсико настройки. Но не то радио держалось на последнем издыхании, не то старик вертел не в ту сторону, только приёмник пшыкнул и замолчал.

- Исти нисколь не ела никогда, а вот попеть-поплясать - это да, прежде всего! - вернувшись к былым воспоминаниям, старуха заулыбалась, но улыбка вышла горькой и жалкой - как клюкву жевала. - Молодой-то была...

- А про Михаила-то ты говорила? - напомнил старик, с тревогой глядя то на старуху, то на радиоприёмник, из которого больше не доносился голос Фёдора.

- А что я хотела сказать?

- Ну, гуляли-то в вашей избе...

- А! Хорошо посидели, поговорили... А Карнаков - фырк! - к матери с братом упорхнул. Мать с братом чуть подальше от нас жили... Там спирта хлебнул ишо. Пришёл - выступать начал...

- Неуж-то было?!

- Да всяко было, Володя... Ну, я его за шкирку - и на тулуп. Слава Богу, уснул! А он вниз лицом всегда спал... - Августина Павловна помолчала. - Лида маленькая была, прибегает: «Ма-ама! У папки рука посинела!». Я прибежала, перевернула его: мёртвый. Выбежала на улицу, заревела... А как раз хирург, Виктор Бажеевич, мимо шёл. Прибежал, стал искусственное дыхание делать через платок. Нет, говорит, Гутя, умер...

Дабы взглянуть на огород, Августина Павловна распахнула на окнах задергушки, которые уже опустил старик, в дом полетел сноп искр от разбившегося под горой светила. Высветило печь, стол, чепарушки, сгорбленную фигуру старика...

- Вот так и жизнь проходит, Колымеев! Нонче покрасила оградки синим, а теперь покоя себе не нахожу. Лежат, сердешные, как чужие; у всех голубеньким, а у меня - синим! Вот основна печаль!

- Не в этом дело, Гутя! Синее или голубое... - мешковато оплыв на табуретке, пьяненько разглагольствовал старик. - Живём, как... не знаю, ковыряемся ково-то, а придёт она... Ты верно, с одной стороны, говорила: никуда не денешься от неё!

- Чего? Разбухтелся-то?!

- Фёдора мне жалко! - плаксиво зашептал старик и по щёкам царапнулись редкие крупинки.

Старуха с жалостью посмотрела на Палыча, полусражённого несколькими рюмками, то глупо улыбавшегося своим неслышным мыслям, то утиравшего иссохшими кулачками влагу под глазами. Но видела не его, а молодого чубатого парня, вот на этом же самом месте сватавшего её больше тридцати лет назад.

- Годы мои годские! И куда ж вы делись?! - осторожно присаживаясь на стул рядом с табуреткой Колымеева, плечом к плечу со стариком, вздохнула Августина Павловна - тяжело, утробно - но вздохом этим не обращала на себя ничьего внимания, а вздыхала так, чтобы постановить только: тяжко. - Думаешь, тебе одному жалко?

- Он человек был! - Палыч несильно стукнул кулаком по столешне, но не оттого что напился, а - хотелось сказать главное, что вот был Человек.

- Дак был. В том-то и дело, что - был... Теперь надо привыкать, как жить без него...

Громко, помпезно, как кремлёвский оркестр во дни государственных похорон, явилась во дворе Мадеиха, лязгнула в окно, вызывая стариков на улицу.

- Думала - свежи, а это всё те же! И чего тебе, сатане, дома не сидится?! - Старуха решала до поры не говорить о Фёдоре.

Галька отложила в сторону пачку сигарет и спичечный коробок, посредством которых намеривалась затуманить сознание Августины Павловны.

- Было это давным-давно. Лес свели под поля, поля подёрнулись туманом, в тумане трактора повставали раком, а водка стоила рубель семисят. Пятьдесят с лиху... с лишним лет назад было, когда я сидела, невинно осужденная, в местах, не столь отдалённых. Сидела-сидела, сидела-сидела... Копец! Темно, как в погребе. Девять месяцев сидела! Вдруг впереди свет возник, как в конце тоннеля... - Мадеиха таинственно понизила голос, утёрла широкой ладонью губы. - Покарабкалась я на свет. Часа два-три карабкалась, все коленки, что характерно, изорвала на буераках... Но - вылезла. А там фраера в белых халатах и в синих чепчиках на башке! Уж я ли им не обрадовалась?! Здравствуй, баба Гутя! Здравствуй, дядя Володя! Теперь всю жизнь лечу на огонёк, порха-аю, как мотылёк! - Мадеиха показала руками, как она «порхает». - Только пятки в ж... втыкаются!

На неуверенных ногах приковыляв за Августиной Павловной, старик примостился на завалинку и вертел в руках спёкшийся на ветру черёмуховый лист, каждой прожилкой, к которой он приникал носом, пахнущий пылью и уходящим летом, хранящий в себе грустную память о жизни. Вместе с отгоревшим листком вспомнились утонувший мальчишка, безобидные Аршановы, история с карасями и канитель с водопроводом, Журачиха... Какой долгой, в конечном счете, вышла жизнь, для которой он совсем недавно искал мучительного заделья! Улыбаясь нетрепливым соображениям, Палыч радовался теплу и свету вечера, на грядки, крыши домов и тёмно-зелёные кусты малины расплескавшего капли закатной гуаши. Из-под горы несло дурман перестоялой полыни, но не горек был этот запах, как сама жизнь никогда не была только горькой или только сладкой. Марким голубым дымом заволакивало степь, задрав копья высыхающих трав, несметной ратью выступившую за горизонт, где сопрягаются небесная вышка и край земли...

Задумавшись, старик не заметил, как нечаянно придавил в руках листок, а когда углядел, то жёлтый прах уже посыпался на чёрные штаны, надетые по случаю смерти.

- Что-то стало холодать - не пора ли нам поддать?! - подув на руки, напомнила Галька о поставленных на повестку вечера мероприятиях, карабкаясь в спасительно оттянутый карман.

- Ну, иди, Колымеев, раз так, - вздохнула старуха. - Подняли? Ну, Боженька, прими за лекарство!.. Почему гуляешь, Галочка?

Мадеиха, поперхнувшись, сщурилась на старуху.

- Дядя Володя! Что-то хотела у вас спросить... Если б не знала, да забыла - хорошо, а так.... Ага, есть! Давно вы кантуетесь с этой бабушкой? То есть когда схлестнулись с ней?

- Тридцать лет прошло! - без предварительного счёта определил Палыч. - А почему... спрашиваешь?

- Да так, интересно стало... А вы разве не слышали ничего? - заткнув откупоренную бутылку мизинцем, чтоб нисколь не выдохлось, вдруг спросила Мадеиха и фыркнула: - Чего, главно, гуляю?! Сегодня же три праздника аж! Президент постановил - да-а. Вы что, телевизор не смотрите, радио не слушаете?! - А чё там смотреть? Хренотень одну кажут, да ишо по десять раз одно и то же! - И не удержалась старуха, поддалась соблазну: - Какие праздники-то, говоришь?

- Для народа! - выдохнула Галька. - Всё для народа старается правительство! У нас с ним - и слёзы, и любовь... Пенсию - и ту пунктуально выплачивают...

- Может, Кузин деньги даст, как ветерану труда? Как щитаешь? В прошлом годе давали же. Чебуну, вон...

- Три новых праздника постановили в Думе! Пятьдесят три процента, дядя Володя, проголосовали «за»...

- Какие праздники-то?! - обозлилась Августина Павловна. - Или говори, или забирай свою бутылку! Всю плешь ты мне переела, змея!

- Три праздника! - под самое ухо старухе гаркнула Мадеиха. - Банница, Блинница и Она-Именинница!

- Да ну тебя, Галька! - разочарованно протянула старуха, но молчать не могла. - У меня же старший братишка умер! Сёдни телеграмму получили...

- Ну дак чё, Господи! Одни, Гутя, приходят, другие... Мадеев у меня тоже: помру скоро, Галька! Кто тут, говорю, помирать собрался? Брюхо, как у мудана...* Ну разве он помрёт, Гутя?!

...Досидели до поздних сумерек. Мадеиха по обыкновению убралась через забор, а старик со старухой, держась друг дружки, медленной гусеницей потянулись в дом.

Лежали на кроватях, вяло, через силу, перебрасывались словами ни о чём и главным образом о смерти.

А за окном, над гипсовой горой, сгорбленной фигурой, восставшей вдалеке, мерцало полуночное розовое затмение. Колымеев, мучаясь глазами от яркого непостижимого света, с лицом кутался в байковое одеяло, не так давно, когда в квартире к утру стало холодать, извлечённое старухой из шкафа и заменившее тоненькое летнее. Но свет проникал всюду.

- Вот оно и прошло, лето-то! - не то ворчал, не то обвыкался жить с грянувшей правдой, засыпая, но всё-таки и сквозь подступающую дрёму чувствуя направленное в глаза мерцание за горой. - И ничего-то не поделаешь тут! Эх, Гутя, Гутя!

- Чего тебе ещё?! - вскидывалась со сна Августина Павловна, но, не дожидаясь ответа, забывалась.

- Молоко-то я у тебя выпил?..

Далеко за полночь с улицы раздался отвлечённый шум, словно кто-то чуть слышно прошагал по крыше. Дрогнула под окном черёмуха... Робкое прикосновение её ветвей к оконному стеклу ещё долго изливало замерзшему в постели старику неизъяснимую человеческим языком просьбу.

Палыч догадался, что это ветер жизни, и уснул.

И всю ночь снились ему пьяные сны о лете, и розовое мерцание освещало его лёгкие, чуть затуманенные грустью видения, а ветви черёмухи обнимали отпотевшее в предрассветной хмари окошко.

* Мудан - некастрированный боров (Прим. автора).

Конец второй повести.

Вячеслав 2015-11-05 20:44:18 Спасибо, Андрей, с удовольствием прочёл твою работу. Талант не спрячешь. Искренне желаю новых и больших успехов. Только, мне кажется, наступила пора браться за более весомые темы. Время просто требует этого. Жму руку! [Ответить] [Ответить с цитатой] [Отменить ответ]

+2

Страницы: [1]

Идёт загрузка...

Оставить комментарий

Ваше имя:
Ваша почта:
	Размер 1 2 3 4 5 6 7
Комментарий:
Введите символы: * Обновить