ЖИТЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

Андрей Антипин

ЗАДЕЛЬЕ

Повесть вторая

Продолжение

Окна во всех комнатах были занавешены, отчего чуждо и таинственно было в квартире. Отражаясь на полировке трельяжа и в зальном зеркале, волнительно дрожали, долетая из спаленки, красные пятна звезды, возложенной на табуретку в изголовье старухи. Последняя чинно и важно, вытянувшись в линию, лежала на кровати, а рядом (в дверном проёме были видны только острые колени) сидела высокая старуха, в которой Палыч признал Журачиху. Обжимая руку больной, Журачиха нашёптывала вполголоса неслышимое.

Колымеев присел на скамейку, стал снимать сапоги, мучительно соображая, какую новость принесла Журачиха: доброе слово, шило ли точилось в её кармане? Палыч все эти дни ждал её, потому что в прошлый раз Журачиха нагадала неладное. Держа в голове слова Августины Павловны о том, что Журачиха наложила на неё проклятье, не мог связать концы: если так, то теперь в опасении хужего правильно было бы прогнать Журачиху, а нет, так... Здесь мысли старика путались, и он терялся, не в силах разрубить узелок в этой истории.

- Таз принеси! - едва он робко, как в холодную воду, сунулся в комнату, приказала Журачиха, словно спиной почувствовав его присутствие. - Таз и острый ножик...

Палыч всё исполнил, что было велено, сам встал в немом ожидании позади Журачихи.

- Уйди! Вытаращился! Встань под окном, а я махну, когда надо будет...

Колымеев попятился из комнаты, притворил за собой дверь, а Журачиха оттянула на себя левую старухину руку - мелко дрожащими тромбами вен кверху - и с оттяжкой бритко полоснула кривым лезвием булочного ножа. Густые чёрные сгустки, похожие на мазут, звякнулись из раскрытых жил в цинковую посудину. Августина Павловна мелко застонала...

Старик углядел из огорода, как призывно махнула рука. Запинаясь о что ни попадя, он поспешил в дом, пригибаясь под тяжёлыми, но надеждой наполненными мыслями, как под кулём с картошкой.

- Слей поросятам! - приказала Журачиха. - Да смотри, чтоб не опрокинули на пол...

- Дак я быстро!

В таз с терпкой, убоинкой пахшей кровью старик боялся смотреть, отворачивал нос. Стараясь не расплескать, сбежал к стайке, вылил дымную жидкость в корыто. Со страхом глядел, как один из боровков принялся жадно лакать, довольно хрюкая окровавленной мордой. Черноухий Мишка брезгливо ткнулся пятачком в густое хлюпаво, но лачить побрезговал, с укоризной навёл на Палыча маленькие доверчивые глазки...

- Что со мной было? - старуха неуверенно приподнялась на постели и забывчиво закричала: - Фёдор! Братишка!

Кривой, красный от спёкшейся крови шрам, Бог весть от чего взявшийся на руке, на глазах Августины Павловны затянуло новой кожей. Пусто, нежило было в доме.

- Колымеев! - звучно, как в пустую посудину, ушёл голос старухи, когда она, безрезультатно прождав ответа, наконец поняла, что Фёдора рядом быть не могло.

В сенцах стукнулись двери: возвращались, заранее причитая, старухи. Сзади крался Чебун, поверх голов заглядывал в зал: что там? Шептались, торопко рассаживаясь вокруг ожившей:

- Как пронзила, проклятая, взглядом! Я малехо не ополоилась!

- Колдовка она и есь!

- Лето - а она вся, как есь, в шерстяном!

- Оне, говорят, не потеют!

- Это почему? Они что, железные?!

- А в них, девки, крови нет! - дыша потом и чесноком, таинственным голосом сообщила старуха Обозова, соседка через два дома от Колымеевых.

- Смолоду так. Когда наша бабская оказия начинается - у них даже на белье нету...

- Нет, вишь, чё-то сделала! Пол, как есь, весь в крове...

- Не было бы на белье, дак и ребёнком бы не понесла! - усомнилась цыганка. - А у ней их, считай, трое. Чё уж совсем-то врать...

- А бабка-то у ней была?! Ну её к лешему - вспоминать на ночь! Эта ишо мокрошелка против неё...

- Давай про бабку! - потребовала Мадеиха. - Я хочу уяснить для себя пару моментов...

- Злая была старуха, ой злая! Всё вредительством занималась, - стала вспоминать молчавшая до сих пор стародавняя бурятка с изморщенным лицом, похожим на изрубленный топором чёрный чурбан. - Я ить захватила, как её хоронили. По осени дело было, только картошки выкопали, ишо в огороде кочаны капусны крепли на заморозках, - а она и прищурилась… Ну чё делать? Собрались люди в избе, ведь какая-никакая, а предать могиле надо по-людски. Сидят, это, вокруг домовины, ждут выноса. Что характерно - все молчат, как языки сглотнули, словом-полсловом не обмолвятся. Так две ночи просидели. А на третью, ровно в полночь, подымается старуха из гроба да спрашивает:

- Что вы делаете в моёй избе?

- Как чё? - удивились люди. - Тебя хороним.

- Меня?

- А то кого же!

- А рази я умерла? Я живая покуда!

Сидевшие по-всякому слушали бурятку: кто с ухмылкой, кто - обмахивая лоб святым крестом, но все - с замершими сердцами. Один Чебун держал рот открытым для реплики. Августина Павловна отрешённо откинулась на подушку и, долимая думками одна страшнее другой, с наполовину открытыми глазами, привыкая к свету и жизни, ждала Колымеева, ничего не слыша и не видя.

- Тут стала она вставать из гроба! - возвышаясь тощим, на скрученное веретьё похожим телом, ахнула бурятка. - Одна из древних старух - старше ведьминых лет - и говорит: нужно найти клубок шерсти, который скатала колдовка для своих поганых дел. Бросились бабы искать, всё облазили, только ни в сундуках, ни шкафах нету того клубочка...

Повествуя, рассказчица вкрадчиво понижала неожиданно тоненький, почти девичий голос, но вдруг, когда никто не ждал, брала верхнюю ноту - как лезвием наотмашь полосовала по встрепенувшимся душам. Старухи - и те вздрагивали и оборачивались друг на друга в первобытном испуге.

- Да что ты, мати хаити, будешь делать! А нужно было (забыла сказать) клубок найти до двух часов дня, до той поры, как душа с телом прощаться станет... Ну дак вот. Всё обыскали! Нету. Тогда надоумил кто-то, ну забрались на чердак - клубок там и лежит, само собой, спрятанный. Взяли клубок и бросили в горящую печь. А из печи голоса полетели: то жеребёнок заплачет, то собака залает, а то кошка замяукает... Из ихней шерсти клубок был. А как сгорел клубок, старуха в гроб и улеглась. Так и похоронили...

- Господи! Господи! - запричитали старухи, едва бурятка закончила и, пугая собравшихся, закрыла глаза и больше ни слова не обронила. - Не доведись где стретиться со срамотой!

Другие крестились:

- Дивно, дивно!

- Так она чё, нараскорячку всё это время стояла в гробу, пока они искали?! - усомнился Чебун, хэкая. - Наверно же чё-то делала, не могла же она просто так стоять?!

- Ворон считала! - едва придя в себя после услышанной ужасти, немного оживилась и подначила Чебуна старуха Обозова, платком вытирая вспотевшую шею. - Чё, говорит, делала?!

- Всё равно враньё! Где это видано, чтобы печь топили в доме покойника?! - Чебун глянул на старух - как дымящей головнёй обнёс. - Отродясь никто не топил, даже зимой. В шубе сидишь, а то как? Запахнет же - три дня-то лежать! Я дак не верю...

- Ну и хрен зелёный на тебя!

- Её противотанковой миной глушить надо было, - тихим голосом пояснила цыганке Мадеиха. - Вчера племянник приносил крутить по телевизору мультики, дак там были такие... Видала я в гробу такие мультики! Один бегает - квадратный, у другого - три головы... Всю ночь спать не могла! Мадеев со смены пришёл под утро, стал колотиться в дверь - у меня чуть сердце не обвалилось. Вышла в прихожку, открыла дверь: «Иди в болото!» - говорю, а сам чуть живая. А он...

Старухи кружком обступили Августину Павловну. Хмуро вздохнув, с возвращающимися проблесками сознания начиная припоминать события прошедших дней, как в тумане стоявших в её памяти, она спросила ясным, полным мысли и значенья голосом:

- Колымеев не пришёл?

- Галька пошла - счас крикнет...

- Гутя! Гутя! Тебе надо было не брать эту тыщу! - загомонили, перебивая друг друга. - Это ж... сглазенные деньги! Она и швырнула их тебе... А Журачиха... ей кто больше даст, тому и служит...

- Она всегда такой была, с молодости! - поджала губы старуха Акиньшина. - Колька Цыбикжапов...

- Это ты с ним шурум-бурум?!

- Нужен он мне был к чёрту! Он с ей водился, с Жураховской с этой, с вечёрки обои разом уходили. Раз задержались у тёти Маруси Баевой за огородом, а мы по соседству жили...

- Дак Колька потом с войны пришёл...

- Где с войны?! Он воевал разве?

- Да ты чего, Серьга?! Полтора года отбухал в Германии...

- ...привёз эту, хохлушку, с ей жить стал, а Журачиха и взбрыкнула: кровя ей, правильно, пустил, а другую под венец повёл! Во как!

- То и злится всю жизнь!

- Это, на руднике работали.

Ну привезли в магазин польта демисезонные, а у меня очередь вперёд неё была. Я, значит, семьдесят третья, после Ивана Николаевича Малыгина, а она за мной, ага... Дак пришла как-то, вот только моя очередь подошла, и говорит: ну, мол, давай номерами поменяемся, я за тебя возьму, у меня Игорёшка женится, дескать, невестке подарок, а ты уж после, моёй очередью пойдёшь. Ну я, дура, дала согласие, взяла Жураховская за меня пальто, а тут польта и кончились...

Колымеев задержался в прихожке, услышав оживлённые голоса. Он знал правду о Журачихе, и эта правда мешала ему идти в бабий пересуд. Нести правду он не мог, ибо правда должна была выйти к людям на противоходе лжи, а старик не ощущал в себе противного ни к чему: всё в нём стремилось жить с миром в ладу.

- А как надо было ей поступить, девка? - судачили старухи. - Я всё нащёт того же....

- Про деньги-то?

- Ну дак так!

- А метлой! - пояснила Акиньшина. - Взять метлу да вымести из дому бумажку...

- Ну да! - горько сплюнул Чебун. - Поди, вымети цельну тыщу, я посмотрю, как ты её выметешь! Трепачи несчастные!

Расходились за полночь, гомонили и охали у колымеевских ворот. Наутро старик, с ведром мешанки приковыляв в стайку, где поджидал, навёртывая стручком хвоста, черноухий боровок, манил из закута его братца, бил по стене лопатой, но всё напрасно.

Старик, встав на карачки, полез через узкую дверцу в темь закута: ткнувшись мордой в пол, боровок лежал бездыханно, а на розовом пятачке сидела чёрная крыса.

XIV

Отзвенел песней литовок в дурнотравье степи отрада косарей - месяц июль, а там по пыльным его следам, примявшим мокрец да стряхнувшим с лопухов жиденькую росу, задними дворами прокрался в посёлок август-богатей с вёдрами ливневых дождей на серебреном коромысле. До поры держал август вёдра без дела, скучными в почти осенней угрюмости висели они над крышами иссиня-рваными облаками, набухали, ожидая, когда перельются через край под банный шум скрутившихся после Ильина дня берёзовых листьев. Истомилась в ожидании сомлевшая от духоты и соков земля, раскинулась в золоте и серебре подаренных августом-паладином драгоценностей.

Выстояла, запенилась бражной дурью невиданного урожая природа, но и в огородах, где лень отродясь не жила, было также.

- У меня вот такая морковка нонче уродилась, как... прости, Господи! - гомонили бабы в очереди за свежим хлебом.

- А у меня хрен аж за штакетник завалился!

Бабы деловито кивали:

- На то он и хрен - в кажду щёлку смотрит...

Хватая тепло и свет заветных денёчков, успевала, лезла в рост и ширину всякая культура и в огороде Колымеевых. Особенно уродились два огурца на том кустике, что Палыч высадил в отдалении от «настоящих полковников» Августины Павловны, буйством сил и свежестью окраса посрамили её хвалёное воинство, которое, чуть войдя в раж, раздулось до рахитных форм - по кончикам тоненькие и кривые, а посередине пузатые, - и стало лопаться. Переросшему до желти высшему командному составу было предписано оставаться на земле, чтобы осенью можно было положить их в тёплое место на семена, и старики зареклись друг перед другом трогать акселератов. Так бы они и росли, но уговор нарушила Маруська и вскоре несколько «полковников» исчезли, а ещё от одного осталась одна фуражка. Старуха без особых усилий восстановила канву ночного происшествия, приставила к стайке лестницу и полезла на чердак, где Маруська нянчила чёрных, точь-в-точь в пронырливого папашу, котят. Обнаружив вымет, сгребла котят в передник - утопить в ведре с водой, - но вступился старик.

- Не бери греха на душу, Гутя!

- Палыч стоял под лестницей и снизу глядел на раздутый купол старухиного платья. - Чем они тебе виноваты? Тем что родились только...

- Она, гадина, из меня всю кровь выпила! - отзывалась с вышки Августина Павловна. - Я теперь, как комар бескровый... Должна она держать ответ?!

Старик думал недолго:

- Дак никакой тебе пропасти не будет, если ещё хоть два или три огурца сдёрнуть с кустика... - Палыч подсчитывал, чем можно сбить старуху наповал, и решил повалить Августину Павловну её же словами. - Их, погляди, сколько! Сама ведь говорила: куда девать будем?

- Тебе-то што не рассуждать! Пригрел дармоёдов, а они теперь и мои огурцы переросли. А уж сколь я на них воды потратила! Это ты не считал, хотя вот она, вода, бежит к Упоровым, а в нашей трубе по-прежнему ни капли...

Сломленная настояниями старика, отступилась Августина Павловна, вывалила котят обратно, к радости Маруськи, с крыши наблюдавшей с тревогой за тем, как старуха копошится на чердаке.

- Вишь, расширила гляделки! - Старуха замахнулась на Маруську кулаком. - Не мыши в кладовке, дак я бы давно тебе предписание сделала топором!

Оставшиеся в целости огурцы были водворены под опрокинутые горловиной вниз склянки, где им суждено было лежать до поздней осени. Однако и на других кустиках полезли не меньшие молодцы. Для балансового отчёта прошерстили оба парника и теплицу, без труда набрали пару котёликов огурцов и помидоров да тем же вечером, понуждая друг друга к вещему молчанию, чтоб не сглазить удачного почина, засолили кастрюльку на пробу.

- Ну вот! Всё ж таки какая ни какая, а есь справедливость в этом мире! - юности своих питомцев возрадовалась старуха. - А не только Упоровым свет в окошко...

После июльского недуга Августина Павловна жила словно второй жизнью и торопилась насытиться ею вдосталь, вставала чуть заря, а ложилась потемну, и за день переворачивала уйму работы. Упорова, она была замешена в её болячке, Журачиха потому и вызволила старуху с того света, что приложила к этому делу свою чёрную руку. К тому же Чебун однажды проговорился, что будто бы видел, как в тот злополучный вечер, когда Упорова принесла эти деньги, из их ворот выходила старуха в чёрном. Была ли то Журачиха, Чебун не уточнил, но Августине Павловне и того было довольно. Сразу же после выздоровления она сходила в комхоз и установила, что брошенные деньги полагались старику: новоиспечённый директор, помня по рассказам старых рабочих деятельность Колымеева на руднике, скостил им со старухой уплату за подводы воды. Узнав об этом, Августина Павловна тут же разменяла проклятую деньгу, наивно считая, что зло не рассредоточится на мелкие купюры. Но ни с Журачихой, отворившей старухе кровь, ни тем более с Упоровой старуха после того и знаться не желала, а при встречи отворачивалась.

- Бог не Яшка, знает, кому тяжко! - не пригрозила, а напомнила мудрую поговорку, однажды нос к носу столкнувшись с Упоровой в воротах...

Во второй половине августа опрокинулись висевшие над посёлком тучи, пошло шуршать по крышам серебряное зерно. Поспешно глотая небесную россыпь, закивали дюралевые клювы желобов, стремительно вспухли зобы дождевых бочек. Наперебой просовывая в ячейки зверосетки любопытные головы, состязались с деревянными птицами старухины курята, стригли жёлтыми ороговелыми носами ползучие струйки дождя - но ухватить не могли. По-весеннему ухнули от лесополосы и полетели вдоль тракта громокипящие ручьи, недалеко от гудэповского двора сцепились в одну артерию и, увеличенные стократ в желании жизни, понесли глиняную кровь к сердцу посёлка. Там водной стихии сделали отворот-поворот и она стремительно побежала под гору к речонке, малосильным, но настойчивым ручейком, выпростанным по дороге из общей вязи, хлестнув под ворота ограды Упоровых и Колымеевых.

Продолжение следует.