ЖИТЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

Андрей Антипин

ЗАДЕЛЬЕ

Повесть вторая

Продолжение

На удачу, добротный брус выделил Мадеев Колька, словно карандаш, уволок его на богатырской спине, помог скорабчить в подвал и установить. От такой помочи работа стремительно пошла в гору, но опять неладное: до зарезу понадобился домкрат, чтобы подвести балки - ломиком сдвинуть не удалось. Тут выручил Тамир; к нему-то и кинулся старик, безрезультатно обегав всех соседей. Татарин, ругая соседа за то, что прежде не прибежал к нему, задомкратил балки. Палыч сволок со стайки обрезных досок и, ровняя края фуганком, принялся околачивать стену, с помощью деревянного клина стягивая доски одна к одной, чтоб не было щелей. Пошла особая работа - столярная, а с ней у старика всю жизнь любовь и понимание. В охотку, не спеша, ширкал ножовкой, стучал молотком и правил-стыковал доски подогнанным под руку топориком. Ценил, оглядев сделанное, покурить, сидя на опрокинутом ведре и предвкушая момент, когда соберёт мусор и частенько станет лазить в подвал - любоваться.

- Чё это... дым-то идёт? - вопрошала старуха, останавливаясь задолго до отворённой западни и со страхом глядя на чёрный квадрат зева. - Ты, никак, куришь, Володя? Не запали щепу-то, а то будет делов...

- Да не-е, - отзывался старик, заплёвывая в ладошке шаявший огрызок. - Полегчало, Гутя?

- Ага, полегчало! - серчала старуха, перебирая руками крылечное перильце, как последнюю в жизни опору. - Не-ет, Колымеев, нонче, против вчерашнего, хуже себя нахожу. Чё-то будет? Вылазь, поговорим маленько, а то, как чеврь... залез и сидишь в подземелье! Мне всё ж таки поговорить хочется с живой душой...

Старик послушно вылазил, отряхивал колени, утирал кепкой пот с лица. Сидели на крылечке, греясь на солнце и радуясь его непреходящему, из небесных глубин к земле устремлённому свету. Говорили мало, больше молчали. Палыч методично бил штапиком мух, старуха вела счёт павшим на подоконник.

- Есь у меня одно подозрение, Колымеев, - однажды поделилась новостью старуха и по тому тону старик догадывался, что Августина Павловна выносила в душе болезненную думку и теперь, как бабочка из вылупившейся коконки, эта думка просилась наружу. - Ты Сару Жураховскую знаешь?

- Вроде знаю, Гутя. Это которая...

- Да-да. Она самая...

- Ты у ней года три, однако, назад цыпушек брала по весне. Такие... не скажу даже тебе, какого цвета...

- С черна, как в мазуте...

- Но! Помню её. Она, кажись, с тобой почтальонкой в паре работала, когда ты с редакции ушла?

- Не, это её двоюродна сестреница была, Валька Каленюк. Ты путаешь их... Да ты всегда-то их путал!

- Я помню, что цыпушек брала у какой-то из них... - краснея от старухины слов, на прежнюю дорожку поворачивал Колымеев.

- Вот у Сары этой и брала. У Жураховской. Дак не рада была, лучше бы у купцов втридорога взяла! А то погналась за ценой, захотела на дармовщинку. У ней вёдь инкубатор, плати да подкладывай ички... Ну пришла за цыпушкам, как вывелись. Она мне их в коробке подаёт, а сама смотрит как-то... не пойму. Дак ни один не выжил, все потратились: кого коршун унёс, кто в яму с водой свалился... Все ушли в перо, одним словом.

- Думаешь, сглаженные?

- А ты хотел! Тут и гадать нечего. Саня, вон, брала у ней в тем годе картошку на посад, дак вся почернела ишо в вёдрах, даже не произросла...

- Ну и чё?

- А чё?

- Рассказать-то хотела?

- Ничё не хотела! Просто так спросила, знаешь ты Жураховскую или нет...

Старуха замолкала, Палыч уползал в подвал, а когда заканчивал дневную норму и шёл ужинать, Августина Павловна обычно уже спала, утомлённая ненасытным горем и одиночеством. Старик подтыкал с краёв размётанное одеяло, садился за остывший, в кухонное полотенце заботливо запахнутый ужин. Долго в глубокой тоске лежал затем в комнате, не зажигая лампы и не расправляя постели. К ночи силы покидали его и, выдернутый из сознания, старик в полусне зарекался лезть утром в чёртову яму, сам зная наверняка, что зарока не выполнит. Радости от того, что вершил ремонтные работы, не было. «Что-то будет?!» - старик чувствовал, как вместе с ним замирает в груди красный конь его жизни. Всклокоченная, с розовым от подушки пятном на щеке, старуха приподнималась на диване и негромким, едва побуждающим воздух к звучанию усилием губ просила питьё. Тогда он ставил у изголовья дивана, на табуретку, банку кипяченой воды, заносил с улицы ночное ведро и сам выученно зажигал пятиконечную звезду...

Ремонт подвала был почти закончен. Старик, забежав за спичками, услышал:

- Колымеев! Володя-а-а! - требовательно звала старуха, а потом затихла.

Не снимая сапог, он просеменил в зал: старуха перегнулась через спинку дивана и стоном кричала в ведро. В ведре в ладонь высотой стояла темно-красная мешанина, при каждом утробном стоне взрывающаяся кверху жирными каплями тёплой крови.

Сухо брякнул в клетке сцепленных пальцев раздавленный стариком спичечный коробок. Августина Павловна, привалившись к спинке дивана, запрокинула голову.

- Бабка? Ты чё тут?! А?!

Ночнушка учащённо вздымалась на груди старухи, но потом вдруг осела и последнее, что увидел перепуганный старик, - короткий, вырывающий клок воздуха хват жадных губ и чумной, ищущий взгляд.

- Гутя-а-а!.. - точно чужой крик услышал позади себя Колымеев, как полоумный, раскинув руки кинувшись из дома.

XI

Откинувшись на подушку, старуха согнутой в локте рукой зажимала пучок ваты с крапинкой крови. Старик, надев очки, сидел у стола и в свете упавшего в окно солнца разглядывал прописанные врачом бумажки. Ознакомившись с документом и ни бельмеса не разобрав, Палыч убрал бумажки под клеёнку, протёр очки платочком. Спокойствие давалось ему через силу.

Августина Павловна, очухавшись от укола, последовавшего, как установил Алганаев, «за лёгкой потерей сознания на фоне духоты», окликнула щемящим голосом:

- Чё он сказал, Володя? Лекарства прописал?

- Прописал, - старик постучал ногтем по клеёнке, под которой покоилась документация. - Возьми, говорит, палку и гоняй старуху по огороду!

- Всёж таки должен был диагноз поставить? - настаивала старуха. - Я нисколь не лучше себя чувствую после ихнего укола...

- А ты думала: раз! - и поскакала!

- Я ничего не думаю, а понимаю свою болячку так: это никакое не человеческое недомогание! Мне так никогда ишо не было. Как-то...

- Как?!

- Хошь смейся, Колымеев, хошь чё... - Старуха с трудом села, одной рукой упёрлась в стену, чтоб не завалиться. - Меня эта сглазила! Она мне ишо тот раз, когда нащёт коров своих обвиняла, говорила: вы со мной не занимайтесь, я всяко могу. С колдовкой якшается-то?

- Это с какой же?

- А я-то тебе говорила тот раз?

- С этой... с Жураховской?

- А то нет! Та всю дорогу к ним по молоко-сметану ходит. У ней, у Сары, рука чёрна... Нет, Колымеев, это они мне подлянку устроили! Я давно про это кумекаю. Уж и так, и эдак представляла, а не выходит по-другому. Либо крест какой намазали где... Ты не видал нигде ничего? Крест ли там или ишо чё-нить подозрительно?

Старик потёр виски.

- Не встречал, Гутя.

- Всё равно где-то есь. Не может такого быть, чтоб ни с того ни с сего опрокинулась. Как все кости переломали.

- Лежать меньше надо! - буркнул Палыч. - А то... Врач сказал: шевелиться по дому, ходить на прогулки, то-другое...

Старуха обиделась и замолчала. А к вечеру ей снова сделалось дурно, только не рвало уже, а лихорадило - все одеяла скорабчил на старуху потерянный от горя старик. Поначалу он кинулся к телефону, но тихий и внятный, как у здорового человека, голос остановил его:

- Не звони, Володя! Это смертушка моя пришла - чё звонить?! Она уж давно ко мне ходит... Помнишь, я тебе говорила-то? Уж и звонила сколь раз, и на уголь меня пихала, и так приходила... Не звони, не надо.

- Дак... ёкко санай! - заорал старик и затрясся, недоумевая и с растущей болью глядя на измождённую, в сто холодных потов ударившуюся старуху. - Как не звонить-то?!

- Не на-адо! Только людей беспокоить... Я за всю жизнь ни одних носков вязаных, ни одних шерстяных рукавиц не сносила, а теперь в жару лежу запахнутая во всё... Принеси лучше фотографию Алёши... Там она, в шкафчике, в журнале... Я погляжу на него напоследок, а то кто знает, есь он, нет ли...

- Кто? - боязливо спросил старик, отогнув угол простыни присаживаясь рядом со старухой.

- Тот свет-то. Хотя он, мой голубь, в раю по всей установке должен проживать. Либо на нём какие грехи есь, чтоб туда ему доступа не было? Нету на моём Алёше грехов. Это уж я... что говорить, Колымеев, всяко в моёй жизни было! Не скажу, что ангелом либо кем ишо святым была я, Володя, но и вредительством... тоже, не занималась. Никто меня в этом упрекнуть не может... Дак я и на ад согласная, лишь бы только от этих фашистов подальше... Они-то в раю будут, не сомневайся! Без мыла везде пролезут. Это нашему брату и тут и там загородки, а им-то любы ворота полы.

Да-а, не жалко мне! Умереть только достойно...

- Ты много-то не говори, - предостерёг старик, единственно зная, что так почти всегда советовали... умирающим. - Так ты на слова сколько усилиев потратишь?!

Августина Павловна не ответила.

- Принёс? - помолчав, спросила старуха.

- Чего?

- Фотографию-то?! Выбери, где он, знаешь... такой... Как бы тебе объяснить? - Августина Павловна, наморщив лоб, задумалась и стала бесцельно скользить взглядом по половицам.

- Молодой? - неуверенно подсказал Палыч. - Где молодой, Алёшка-то, или какую другую выбрать?

- Дак он погиб молодой! - осерчала старуха, на что нынче не обиделся Палыч, подразумевая под этим хорошую весточку. - Где ему было успеть состариться?! Принеси, где у него чёлка на левый бок зачёсана... Он так после десятого класса стал носить. Втюрился, наверно, в какую-нибудь... Всё у зеркала приглаживал свои русы волосы... Нет, Колымеев, не был он старым, ты чё?

- Лежи, Гутя, я сейчас... Принесу, мол.

- Дак лежу, - безвольно согласилась Августина Павловна. - Могла бы встать, лежала бы я разве, Колымеев?..

И старуха на глазах пошла в окончательный ущерб, как осенний месяц. Час от часу чернее прежнего обгорала лицом и глубже в тряпьё зарывала ради спасения своё изжитое, словно урочным небесным ярмом обложенное, вымотанное недугом тело. По тому, как стремительно разливалась смертельная смуглота, с тоской отмечал старик, что жизнь в старухе дошаивает. Он не знал, куда приткнуть голову, ходил по дому - на улицу отлучиться не решался, - сторожа старуху от смерти, как ещё недавно сама Августина Павловна, выпустив цыпушек в огород, стерегла их от хищного коршуна...

Захлёбываясь чёрным слухом, прошуршавшим по посёлку, как змея по скошенной траве, потянулись в дом Колымеевых люди, раньше времени отводя обожженные новостью взоры от словно посеревших зеркал. То были всё больше ледащие, бессмертие перешагнувшие старухи да жители ближнего околотка. Сидели в креслах и на стульях, кто - на лавке в прихожей, где так и лежала груда невыстиранного белья, а иные и просто приткнулись на корточках. В ногах у полуживой старухи сесть никто не решался. Соболезновали Колымееву, глядя, как корчится от холода, загребаясь в одежды, никого не признающая старуха - синенькая прожилка, пульсируя, пролегла по обвисшему зобу последним напоминанием о жизни. Старик, встречая нерадостных гостей, горько разводил руками, не сразу среди других приметив незнакомую старуху в чёрном платке, которая явилась вместе со всеми, но сидела в отдаленье, у окна. Улучив минуту, когда мужики курили на улице, а старухи, сгрудившись на кухне, вели свои приглушённые страшные разговоры, гостья в чёрном платке прокралась к старухиному изголовью и, вытащив из кармана обыкновенную свечу, попыталась зажечь. Палыч, случайно увидев это сквозь застеклённую дверь спаленки, разозлился и выгнал черноплаточную за ворота. Кто она была? откуда? так и не узнал; не ведали и старухи, а там и вовсе забыли о странном посещении. Колымеев под бабьим руководством стал отпаивать больную травными отварами, но толку было немного. Руки его почти непременно дрожали, сам чуть держался на ногах от волнения и бдительного предчувствия. В конце концов цыганка с Мадеихой оттиснули его от дивана, с припевками пошли вываживать старуху с того света. Старик, шатаясь, ушёл на улицу и весь вечер сидел в огороде за парником - белый стручок махорочного дыма расплетал сонм его невесёлых мыслей.

- Не жизнь это была, нет. Одно начало только. Как будто поторопились, раньше заводского гудка явились на свет и сколь времени угробили на проходной... - Старик помнил, что так - про заводской гудок - было написано в какой-то книжке. Он долго наблюдал, как догорает алый огонёк самокрутки и столбик пепла, рассыпаясь, падает ему на штаны. И Палыч жалел пепел, потому что он уже умер для жизни...

Вечером второго дня старуха завозилась, раскидывая с себя гору одеялец, и, не то просила о чём-то, не то кого-то звала, стала говорить что-то тихо и бессвязно смятым болезнью ртом. Под пугающий слабым светом старухин взгляд старались не попадать, когда Августина Павловна, как в кокону, вернувшись в себя из дальних далей, поискала вокруг всё ещё отсутствующими, как будто иного, вышнего знания нахватавшимися глазами. Старухи тут же забегали, не зная, что предпринять, за что хвататься, а там кто-то догадался - в раскрытое окно кликнул старика, с равнодушием зряшных стараний поливавшего гряды.

С пугливо сорванной с головы кепкой в руках вбежал Палыч в квартиру, уставился на старуху, которая, приподнявшись, тут же и слегла.

- Колымеев? - чуть слышно вынесла из себя Августина Павловна, но таким тоном, будто не звала, а спрашивала, старик ли простучал сапогами по полу за её спиной либо кто другой.

Палыч неспешно подвинулся к дивану.

- Дак я, Гутя... - Он, нервничая, стал стаскивать с ног сапоги, поочерёдно зажимая каждый между дверью и косяком. - Меня покричали и я пришёл... Вот он я - пришёл... Колымеев твой пришёл...

Августина Павловна (старик не ведал, слышала она его или нет) вдруг, точно горсть кислиницы глотнула, искривилась лицом, и Палыч догадался, что старуха хочет что-то ему сообщить.

- Колымеев, чё так потолок низко стал, прям как могильна плита давит? - выскребла старуха, с трудом подобрав слова.

- Как, Гутя? Нормальный потолок. Много-то не говори, Гутя, - не выдумал нового. - Не трать сил, а сразу скажи главное...

Старухи терпеливо ждали ответа Колымеевой, замерев, вжались в сиденья и с мнительным страхом щипали взглядами то старика, то старуху.

- Переодеть меня надо, Колымеев, - различили все. - Мокро подо мной... Должно, спотела лежать... Есь кто у нас? Я как будто бы давеча голоса слышала?

- Это мы тут, баба Гутя, - ласково отозвалась цыганка. - Ты чего это, бабка, свалилась?

Августина Павловна долго моргала глазами, но додуматься не могла, а поднять голову и посмотреть, откуда прозвучали эти слова, ей, как видно, было ещё не в силу.

- Чей это голос? - наконец с тревогой спросила старуха. - Кто меня зовёт, Колымеев?!

- Все тут! Считай, весь наш околоток собрался, да с других улиц которые пришли...

- Мы все тут! - громко, так, что бабы зашипели на него, подтвердил Чебун. - Давай, Паловна, приходи в годность. Нечего тебе расхолаживаться...

Старуха обиделась. Но обида пошла на пользу, вытянув из старухиного тела потаенные силы.

- Кто это такой умный?! - с негодованием воскликнула Августина Павловна, и Чебун, будто из строя, когда выкрикнули его фамилию, весь подался вперёд, но ответить не успел.

- Серьга это, - объяснил Палыч.

- Который?

- А Чебунов же.

- Как же без него! Держи карман шире, пропустит он, ага...

Чебун покашлял в кулак.

- Переодеть меня надо, Володя... - после молчания - видно, набиралась духа - напомнила Августина Павловна. - Там... в шифоньере... ты не бери... пусть Ларка или кто другая из баб... бельё там...

Палыч насторожился, на душе защемило. Сначала не больно, но потом всё острее пошло гулять муторное, ослабевающее сознание жжение.

- Это какое же, Гутя? Какое в чёрном пакете?

Продолжение следует.