ЗАДЕЛЬЕ

Повесть вторая

Продолжение

Кто-то шустрый сподобился, под топанье бурятских национальных танцев и говор пьяных мужичков отцепил и укатил в неизвестном направлении жёлтую пивную бочку. Её, правда, вскоре сыскали, но, разумеется, уже пустую. Заветные деньжата, скопленные за год с прошлого Сурхарбана, спустил народ подчистую. Наелись в деревянных ларёчках дымно пахнущих шашлыков и варёной с репчатым луком баранины, на длинных палочках сахарной ваты, похожей на воздушное облако, и петушков-леденцов в простых бумажках, уплывшего на жаре шоколадного, вишнёвого и сливочного мороженого в приплюснутых вафельных стаканчиках, жарких пирогов с малиновым, черёмуховым ли вареньем либо с картошкой и свежей зеленью, пышных, помазанных маслом булочек с чёрными крапинками мака, густого горячего киселя, копчёных сосисок, мёду и прочей дребедени. Пчелиным роем гудел стадион: кто резался в волейбол, кто футбол гонял, а иной кидал двухпудовые гири; из луков лучники лупили по мишеням, так что спринтеры от греха быстрей нарезали свои круги. Но едва разошёлся народ, только повалили забор у одной из привольных забегаловок, по случаю праздника воскурившихся мангалами, как - ша! лавочку прикрыли. Разъехались по столицам именитые певцы-музыканты, горными козлами отпрыгав по дощатой сцене, отпатрулировали милицейские уазики, увозя за решётками особо неугомонную публику, и даже сопливая мелюзга, сыскав последнюю оброненную в траву копейку, слонялась теперь по улицам, вяло и забываемо рассуждая о виденных дивах.

Клочки бумаги и пустые бутылки на берегу речонки напоминали о пиршестве, о том же говорили свежеокрашенные зелёные ворота и забыто полощущийся по ветру синенький транспарант «С праздником - жителей района!», да ещё бревенчатые перекладины в степи со свежими расщепами от быстрых копыт. Но унесла мусор речонка, скрутили транспарант, поблекли следы конных скачек, а примятые травы одыбали в росах, и пугливая пичуга без страха лезла на ночь в умолкнувший до следующего лета рупор. В степи воцарились мир и спокойствие. Величавое и громадное, отразившее саму степь, зелени степных пожаров противопоставив голубое марево дня, стояло над посёлком к вечеру вишнёво набухавшее, просевшее на изломах от густоты красок небо, словленное бельевыми прищепками и притянутое низко к обжаренным крышам с зачиханными до чёрного ноздрями уставленных кверху труб. Уже с раннего утра в остриженной коровьими стадами траве верещали, распуская тонкие подкрылья и роняя тягучие, как смольё, капли росы, зеленоголовые усатые кузнецы, на пружинистых ножках порхая через радуги прясел. Солнце, продымлённое курным табаком дурнотравья, как рудниковский мужик, вставало, помятое и заспанное, из-за гипсовой горы точно по заводскому звоночку, зачинало сперва неуверенно, потом всё бойчее, ворочая ворох золотой проволоки, плести свою дневную корчагу, улавливая степь и посёлок в обожженные прутья лучей. К обеду кипящей лавиной растекалась по степи духота, напревшая на травных ароматах, и в округе словно всё засыпало, только одинокое облачко краснопёрой плотвой болталось в солнечной ловушке. С цветка на цветок в звенящем полёте застывали в воздухе черноглазые коромысла стрекоз, едва приглядно лучивших прозрачными, чуть зеленоватыми прожилками крыльев. Последний муравей затихал на гребне нарытой сусликами земли и выцветшая газета, ветром принесённая от посёлка и уже прошитая скрепами будылья, собирала на себе десятки разноцветных бабочек. Лишь где-то в траве, точно лесной ручеёк точился в ветках и камнях, затекая в сусличьи норы, шипящим пуншевым роем возились в медовых чашках цветов сосредоточенные осы и пчёлы. К предвечерью со стороны далёких лесов подувало ветром, в прянь степи приносившим запахи огня, раскалённой смолы и кедрового дыма. Далёкий ястреб простирал на ветру с белым околышем на окончаниях крылья и так, полудремно, как на верёвке, висел, а крохотные, глазу не отличимые с земли птички, отгоняя хищника от впутанных в травы гнёзд, мырили за ним на воздушной волне. Огненно-рыжий в закате, пробегал лошажий табун, на яминах и овражках, как в зелёную пенную воду, по животы заступая в заросли спутанной травы, и вслед удалявшемуся топоту последним всплеском разливались птичий щебет, шорох змей и дыхание цветущего иван-чая с лепестками розовыми и воздушными, как земляничное мороженое. И тихий этот шум одним вдохом вбирала в себя степь, когда неясные, как первый отблеск огня, звёзды начинали мерцать далеко в небе...

- Понятно, лето... - стоя у заплота и глядя, как умирает день, рассуждал старик Колымеев, в солидарность алым окуркам заката запаляя неизменную самокрутку, чтоб лето помнило себя продолженным в старике.

В первых числах июля Палыч с серпом в руках и пустым мешком через плечо наведал дальний огород, думая нарезать поросятам крапивы, которую поблизости начисто иссёк. Отомкнув замок на воротах, ахнул: обугленная на солнце земля подалась коркой, закаменели до крепости глиняных черепков не пропаханные с весны комья, белые и фиолетовые колокольчики картофельного цвета стремительно вяли, отдавая отмершие лепестки на растаскивание крематорщику-суховею. Нарезав жгучих ядовитых листьев, по избитой коровами пыльной дорожке поволокся домой, досадливо цокая распухшим от курева языком. Весь вечер напильником с крупной насечкой правил затупленную тяпку, щупал пальцем, бритко ли наточил, и сверял с глазом, направляя лезвие на догоравшее в огородах, до головёшковой багри раздуваемое ветром закатное солнце. За паужинком сообщил старухе, что завтра идёт на дальний огород, на что старуха только вздохнула. После истории с исчезновением воды Августину Павловну одолевало беспричинное нездоровье, весь день лежала пластом на диване, каменея лицом, как комья глыза. Всего и хватило - наутро навела для старика земляничного морса в бутылку да проследила, повязал ли на голову косынку. Перебросив через плечо тяжёлую копарулю, уже с рассветом задними дворами крался старик, вызывая лай собак в глубине спавших оград. Обмотав голову косынкой, в неспешных думах-раздумьях о прожитой жизни всё утро долбил, как дятел, плохо поддающуюся землю, радуясь тишине в природе. Часам к шести рубиновые капли на крапиве засверкали огнём в лучах восстававшего над горой светила, а вскоре в изрезанный морщинами затылок мягко клюнул жёлтый петух припёка. Старик взвалил на плечо вытянувшую руки копарулю, помня наставления старухи бросать работу, как только станет печь...

В два утра одолел огород, разбил земляные черепки тяжёлым обухом тяпки. Иссечённые стебли пырея, кучками наваленные меж кустов и уже истлевшие под солнцем, собрал в мешок и вывалил за огород. Не давая себе передышки, после перекинулся на домашний огород, с болезнью старухи изрядно заросший сорняком. Острой лучиной протыкал грядки, тоже подёрнутые земляной коркой, продёргал сорняки, проредил морковь и оборвал у закучерявившейся капусты изъеденные гусеницами листья. Зелёные липкие тельца, как старик ни воевал с ними, поедом ели молодые сочные листья. Тогда старик, мобилизовав в себе опыт старухиной алхимии, навёл раствор из махры и марганцовки, маленькой леечкой опрыскал капусту смертельным зельем, будучи уверенным, что его-то махру никто не переживёт. Но гусеницы не пропадали; более того казалось, с каждым часом они пухли всё больше и больше, не сегодня-завтра обещая вспорхнуть в воздух бабочкой-капустницей, от которой только и жди худшей пропасти. С баночкой в руках старик обирал капустные листы, проводя за этим кропотливым занятием добрую часть летнего утра. Весёлый клокот стоял в цыплятнике, когда большие уже питомцы Августины Павловны рвали и метали в клочья через зверосетку кидаемых насекомых, а старик радовался справедливости, глядя, как уничтожается мировое зло...

К середине июля в огороде установилось долгожданное затишье. Одна забота вязала руки: каждый день: на полив приходилось тартать воду с колонки - в трубе по-прежнему молчало, хотя старуха каждое утро, как службу справляла, бежала к крану и с надеждой накручивала злополучный барашек. Старик мучился не меньше старухиного, но помочь ничем не мог, сам, как труба, пребывая в молчании, словно незримой заглушкой от внешнего мира раз и навсегда перекрыл в себе нечаянную догадку о происках Упоровых. По утреннему холодку он возил с колонки флягу-другую, благо, большего не требовалось: прошедшая гроза наполнила бочки и оставалось только не выпускать воду из окончательного расхода. Теперь на черёмуху, опасаясь старухи, Палыч много не тратил, разве что малый котёлик плеснёт, но и без того дерево здорово развернулось, затемнив окна зала и даже часть кухонного. Со временем старик снял с себя всякую опеку, доверяя черёмуховый куст самой жизни. Ей же предписал охранять и тот огуречный побег, что, выметав один зародыш за другим, подпёр зелёной верхушкой плёнку и томился подвязанным на тычке. По вечерам старик поливал грядки и оба парника, тяпкой сбивал с тропинки космы прохладного мокреца, чтоб не перекинулся на огород, и на этом ограничивался. Старуха по-прежнему чувствовала себя нехорошо, мало-мало вошкалась по дому, но на улице показывалась, когда схлынет духота. Обычно она стояла у окна, наблюдая за жизнью в огороде. Врач Алганаев, которого на второй день недуга вызвал старик, не нашёл в старухе никакой болячки, а на вопрос Палыча, почему здоровому человеку худо, пожал плечами. Молодой был доктор, соку не набравшийся мужик. Ни старик, ни старуха ему не поверили, но и обиды не затаили.

- Полежу маленько и встану, - глухим голосом сказала старуха, когда доктор ушёл. - Не совсем же я ишо пропащща?

Осмелев на войне с картошкой и уверовав в собственные способности, Палыч надумал ладить подвал. Он давно готовился к этому, на воздухе и свету аккумулируя в себе душевные и физически силы. Здоровье, как никогда, было нужно теперь: неделю, а то и другую, предстояло ковыряться в темноте, и Колымеев хотел спуститься в яму с памятью света, чтобы солнце, признав его за своего, всегда мерцало ему с высоты и указывало путь обратно. В заветный день Палыч поднялся, как всегда, ещё по темну, со скрипом отворил дверцу шифоньера и надел белую рубашку, чтобы быть похожим на это чистое незамутнённое утро. В священном одеянии осторожно прокрался мимо спавшей в зале старухи и, не чаёвничая, вышел на улицу. Стая голубей, дремавших на сарае, взметнулась в воздух с рассекающим воздух свистом; на бельевых верёвках, как летучие мыши, висели лёгкие сумерки. Окончательно изгоняя их со двора и из своей жизни, сухим и отрывистым, как всплеск пастушьего кнута, чирком запалённой спички и трескучим шепотом махры Колымеев провозгласил приход нового дня.

Прежде работы старик замесил два ведра болтушки и снёс поросятам. На обратном пути бросил цыпушкам несколько пригоршней зерна, которое хранилось в цыплятнике в ведре под крышкой, налил в поилку воды. И только удостоверившись, что хозяйство в норме, отомкнул кладовку и взялся за отточенную с вечера штыковую лопату. Отвалив в сторону тяжёлую крышку, как в подземелье, спустился в подвальную сырость и затхлость. «Ныне, ты Колымеев, земляному червю ровня!» - сидя на лестнице, Палыч осмотрелся, выгрызая фонарём метнувшиеся в сторону тени. Работа предстояла нешуточная. Старик даже подумал от слабости сознания, что не справить эту прорву, выбросил через люк лопату и совсем было покарабкался наверх - но остановился. Слез, сметая кепкой прозрачную паутину с поперечины, и, озираясь по сторонам, стал кумекать по факту наличия производственной нужды. Та сторона подвала, что выходила в огород, подзавалилась под натиском дождевой воды; хрустнул, как колено подогнуло, объятый белой гнилью стояк, один из четырёх; сопрели кое-где доски, но их можно было заменить без особого труда. Край необходимо было подровнять стену, выгрести осыпавшуюся глину, врыть новый стояк и подвести поперечную балку. Что и говорить, одному вполне можно надломиться, он бы и лет десять назад не взялся один, однако ж решился. Как и в случае с черёмухой, чувствуя поднимающуюся изнутри тустороннюю силу, старик вскоре окончательно укоренился в мысли, что наладить подвал - дело для его судьбы неизъяснимо важное. С этими думками выбрался наружу, ратуя за то, чтобы восставшее солнце так бы и светило ярко да не подкузьмила бы погода, не было бы дождей, которые могли порушить его затею. С появившейся степенностью и важностью в шаге вернулся в дом, плотно позавтракал вчерашними щами.

- Всё ж таки ладить хошь? - приглушённо, как будто из дальних далей, спросила старуха, лёжа в темноте занавешенного шторами зала. - С какой целью лазил в подвал, Володя? Я видела из окна, ты там крутился, как мышь в плашке...

«Как мышь в плашке! - гоготнул мысленно старик. - Ну Гутя! Скажет, как в лужу... Но ладно».

- Хочу рекорд взять, Гутя! - ладонью сметая со стола в тарелку хлебные крошки, чтобы продукт не пропадал зря и расходовался по назначению - уверенно сказал Палыч.

- Ага-ага, - согласилась незамедлительно Августина Павловна. - Давай, устремись к этой высоте... Вот Фёдора только не хватает тебе. Он бы тебе помог. Он мыслит в этом деле...

Старуха всё чаще теперь вспоминала Фёдора, который давно перестал быть для неё просто старшим братом. Она обращалась к нему, как к земной защите от зла и несправедливости, и эта роль, самолично возложенная Августиной Павловной на брата, перевела Фёдора в разряд полумистического призрака, незримо присутствовавшего в её жизни. По-прежнему от Фёдора не было весточки, но старуха оставляла за собой право считать, что брат жив и только по забывчивости, равно как и сама старуха, не напоминает о себе. Остановившись на этой мысли, Августина Павловна повернулась на бок, лицом к окну, стала отрешённо смотреть, как, словно золотые головки лука в старом чулке, проступает за плотной коричневой шторой висевшее где-то в огороде - видно, на бельевой верёвке - исключённое из её жизни солнце. Только из спаленки в лазейку незакрытого окна воровато кралась в зал, преломляясь в дверном проёме, жёлтая рука света. Вот она дотягивается до дивана, на котором лежит старуха, но достать её не может. Потом не то лёгкое облако накрыло солнце, не то Тамара вывесила на проволоки бельё, однако светило потухло и рука исчезла.

Старуха, отлежав бок, снова легла на спину, стала слушать, как Колымеев шуршит топалками по кухонному линолеуму.

- Заварка в шкафу; завари себе свежей, Володя.

- Себе! - обиделся Палыч. - А ты не будешь, что ли?!

- Мне на дух не надо! Одна забота: не угробься только, Христа ради, с этим подвалом. Нет, дак нет, если не пойдёт работа. Много ли нам требуется? Мне дак - совсем нисколь...

Отзавтракав, старик протянул из кухни в кладовку электрический шнур, зажёг в подвале лампочку и взялся за лопату. Он волновался; чуть дрожали объявшие черенок пальцы да дёргалось левое веко. И то: сколько откладывал напоследок из-за суеверного страха!

«А что там - после?! - думал старик, и всегда на ум приходило одно: ничего нет - одна пустота. Молодым жил для дела, стариком для жизни заделье ищу... Тьфу!»

С первым, ещё не сильным ударом лопаты, посыпалась глина, и узловатые руки старика затвердели в напряжении...

Несколько дней кряду ковырялся в подвале, словно крот. Изнурительная работа, отупляющая безвольное чувствование жизни, пришлась как нельзя кстати. Находиться в доме один на один с больной старухой он уже не мог, а те отговорки, которыми до поры служил запущенный огород, на Августину Павловну уже не действовали. Сначала, как старик и планировал, он обрушил излишки накренённой стенки, вёдрами выгреб глину наружу; на это ушёл летний день - корабчить полные вёдра по лестнице не мог, приходилось выгребать по половинке. Но и тут запурхался, взял передышку. Старуха, невзирая на недуг, приходила караулить старика у спуска в подвал, опасаясь, как бы он не убился с лестницы. Помощница из неё была никакая, а посторонняя вспомога, к которой она поминутно склоняла старика, была отвергнута с непонятной для Августины Павловны горечью.

- Я ли не подправлю его, Гутя? - карабкаясь с ведром глины вверх по лестнице, ворчал старик и тяжело, по-бурундучьи выпячивая щёки, отпыхивался. - Когда я сам его копал-строил?!

Старуха воевала необычно слабым голоском, напоминая о рушимости всего сущего:

- Тебе тогда сколь годов было?! А-а, делай, как знаешь! - и уходила в дом: долго держаться на ногах не могла, кружилась голова и подступала рвота.

Обтесав стену, Палыч взялся подводить новый стояк, но вышла закавыка. За стайкой лежали приготовленные для постройки бани брусья. Те, что были из сосны и успели погнить, Палыч перепилил на дрова, но оставалось с пяток лиственничных на всякое подсобное строительство. Палыч хорошо помнил, что ещё весной брус был на месте: сам, чуть припекло и полетело серебро с крыши, откидывал снег, чтобы брус скорей просох, - а как хватился для дела, так не обнаружил. Неожиданная покража была тем огорчительней, что задуманное строительство упиралось в единственный брус. Догадка, пришедшая старухе, базировалась на фактах географии: скотный двор Упоровых воротами глядел в проулок.

- Он, сволочь, взял! - рассудила Августина Павловна, когда старик, разводя руками, прибежал с улицы. - Кому больше?

- Чё ж мне теперь делать?! Он бы, Гутя… дак я бы и сам!

- Держи карман шире! Станет он ждать от тебя подачки, если самому без спроса позариться можно....

Продолжение следует.