ЖИТЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

Андрей Антипин

ЗАДЕЛЬЕ

Повесть вторая

I

Дождь чиркнул по стёклам на стрелке весны и лета, забарабанил в колокольцы подставленных под желоба тазов и вёдер. Однако никакая посуда не могла удержать небесную мокреть. За несколько дней беспрерывного хода раскисла земля, свиными мордами зачавкала под сапогами. В короткие минуты распогодья стояло над степью прелое марево. Но снова начинали мелькать серебряные иглы, пришивая туман к земле. Слизывая корабли берёзовой щепы, заворочались по посёлку шоколадные языки. Громкая кипящая лава, летя под гору, падала в речонку. Три дня нарывала речонка под бешеным потоком, честно стараясь удержать себя в пределах русла, а на третий вечер вспухла, вышла из бережков, ловчим арканом захлестнула ближние луга. Но чудовищной силой взыграла, когда на рукотворном море открыли шлюзы, сбрасывая излишки воды, способной прорвать плотину. Вал докатился до речонки, ордой ворогов рассыпался по степи, и если бы не она, пожравшая слив в немереных просторах, не устоять бы посёлку на горе, а так только крайние дворы шаркнуло по изгородям...

Вместе с пришлой водой зашуршало в речонке. Молниеносно, как хлынула с плотины вода, пролился слух: дармовая, оглушённая при открытии шлюзов рыба пришла в степи.

И это был второй вал - рыбный.

Широченные лещи, жирные караси и поленообразные сонные сомы забились в реке. Русла речонки уже не хватало. Рыба стала выходить в степь, где её поджидали с сетями, бреднями, острогами...

Столпотворение на речонке началось, когда перекрыли шлюзы и вода так же быстро, как пришла, покатилась из степи. А рыба оставалась. Тут не до бредней и сетей - рыбу били палками, кололи столовыми вилками, примотанными к черенкам. Залежалый старик не упускал фартового мига, который вряд ли повторится, а слух о нём останется в памяти детей и внуков, как на веки вязнут в прибрежных кустах обрывки несомого речонкой нехитрого добра.

Сибирь! Сибирь!

Равнодушным оставался один старик Колымеев. Как ни в чём не бывало, он сидел на крылечке, наблюдая сквозь размытое оконное стекло, как стремительно набегают чёрной водой подставленные под желоб чепарухи. Заточённый в четырех стенах, старик не маялся от скуки, без дела находя себе заделье: правил куском точила затупленные без присмотра топоры-ножи, на чурочке обстукивал молотком гнутые гвозди, до которых раньше не доходили руки, потом долго и кропотливо расфасовывал по размеру в отдельные баночки, скорабчённые старухой под рассаду. За нехитрой работой проходили дни унылой однообразной мороси, только и оставшейся от клокотливых ливней. Гудрон осаженных крыш заметно посветлел, в вёдрах звенело и приплясывало весёлыми чистыми брызгами...

- Это на сто пятьдесят... Где у нас, Владимир Павлович, на сто пятьдесят?! - бормотал старик и, негромко похохатывая, выпячивал изболевшуюся затаённой думой костлявую грудь, радуясь своей, особой, тихо щемящей под сердцем радостью.

В перерывах между войной с водной стихией присаживалась на скамеечку старуха и долго сидела молчком, стараясь не потревожить. Старуха тоже болела в мыслях о своём, но думки её были известные: подмытая дождевым стоком, стенка подвала подзавалилась, вода просочилась в яму, залила морковь и свёклу, хранимые в ящиках под лестницей. На стайке лежали куски кровельного железа, можно было бы согнуть какой-никакой а желоб, навесить на кладовку, отвести напасть. Об этом и вздыхала в мокрую брезентуху, не решаясь обмолвиться о том с дятлом тюкающим по чурочке стариком. Молчком посидев, молчком уходила, так что старик зачастую не замечал движений за спиной, и только угадывал о присутствии старухи по лужицам воды, набежавшим с дождевика.

После возвращения из больницы Колымеев всё чаще пугал старуху молчанием, глубинным, тяжким, в которое не было ей ходу. Жизнь промыкавшись со стариком рука об руку в горе и в радости, старуха не могла не понимать, что старик вступил за важную для себя черту, которая для неё, возможно, была далеко впереди. Эта незримая черта и отчуждала их, словно непроходимый ров вырыли. Утром, позавтракав, старик без слова уходил на крыльцо и мог бы сидеть там до вечера, если бы старуха не напоминала об обедах и ужинах. Сначала Августина Павловна пыталась достучаться до старика, лезла с помощью и советами, заводила разговор и нимало не огорчалась, когда Палыч по обыкновению не откликался. Иногда, впрочем, старик словно очухивался от дрёмы и помогал старухе по хозяйству, а старуха, вздохнув, узнавала в заговорившем молчуне прежнего Колымеева.

- Но, слава Богу, разговорился! Сколь ишо говорить не будем, Колымеев?!

Старик шаркал тапочками следом в неудержимом желании быть рядом и помогать во всякой работе. Одинаково столько, сколько ранее огорчало его молчание, удивляло и даже пугало внезапное желание услужить.

- Пойду, Володя, бельё своё состирну, вчера замочила...

- Я помогу, - с охотой отзывался старик.

- В бабьих тряпках копаться?! Ты што это, Колымеев?

Хлопотно было со стариком, а тут ещё кошка невзирая на дожди схлестнулась с Майком, чёрным наглым соседским котом, приобретённым Тамарой во вред старухиному огородному хозяйству. Бинтетовали который день на колымеевской стайке, а старуха караулила внизу, пыталась карабкаться по лестнице на чердак: хуже смерти не хотела родниться с экономическим работником. В страхе навернуться и убиться киськала Маруську, но кошка не шла. Августина Павловна, задрав голову, пробуждала в ней сознание:

- Он тебя изнахратит, наглючий такой, ты, гадина, домой прибежишь пузата! Как швырну с крыльца!

Даром покричав, старуха наконец отступалась, но только для того, чтобы набрать грязи. Пуляла ею на чердак, мысля привести отступницу к травме. Тогда упоровский кот, руководствуясь природным инстинктом, увёл невесту на свой законный чердак, демонстративно наворотив на оставленной территории зловонную кучу. На баньчонке, (гори она синим пламенем!), загудела кошачья свадьба. Старуха время от времени прохаживалась вдоль штакетника, однако перейти границу не решалась. Приходилось вновь переключаться на Колымеева, по-прежнему тюкавшего на крыльце.

- Семейка! А-а, собраться да уехать к Хозеихе в Улан-Удэ! Либо в Бохан податься?..

Внезапно вспыхивая, также внезапно гасли меж Колымеевыми минуты откровения, и снова жизнь делилась надвое, только внешне объединённая четырьмя стенами. Несмотря на краткие порывы старика к прежнему неторопливому существованию, это уже был не тот Колымеев, тем более, сама жизнь день ото дня становилась другой. С глазу на глаз оставшись с неумолчным горем и сознавая, что это навсегда, Августина Павловна не сидела сиднем, чтобы только переждать ненастье, а неустанно копошилась в заботушках. С первыми непогожими деньками выбелила стены и потолки, отстиралась, вымыла в зале и в прихожей зеркала, разобрала, погладила и по-новой сложила два комплекта одежды - своей и Колымеева, приготовленной на чёрный день. К концу дня сильно уставала, через силу направляла на стол, звала Колымеева вечерять, а сама уходила в комнату и, лёжа на кровати, прикусывала чёрствую ладонь, чтоб старик не услышал её слёз.

- Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук! - билось не то в груди у старухи, не то старик мелко сеял молоточком.

Вечером того дня, когда прошёл слух о рыбном буме и весь посёлок хлынул на реку третьим - людским - валом, прибежал Чебун, приволок под дождевиком миску жирных карасей. Запрокидывая на затылок тяжёлый капюшон, Чебун с укоризной посмотрел, как Палыч совал шилом в банку из-под солёной рыбы, соображая ситечко для протруски будущего табака.

- Рыбы - во! - садясь на ступеньку, Чебун шаркнул пальцем по крепкой шее. - С Борькой несколько кулей наловили... Ты не ходил, Володька?

- Не-е, - тихонько отозвался Палыч, сквозь заплывшие щелки глаз разглядывая тарелку с отбитой эмалировкой, в которой подпрыгивали ещё живые караси.

Чебун мелко-мелко засмеялся грудным баском, ладонью согнал за шиворот с лысины дождевые капли, поёжился. Взял в руки продырявленную банку, повертел бесцельно.

- Не ходил, говоришь... Банками вот какими-то, как... не знаю кто... Хэ! - Чебун покачал головой, уже не смеялся. - Совсем ты какой-то стал, Володька, как я посмотрю! Такая, можно сказать, удача...

Чебун выматерился, но вышла старуха, и он заметно оживился.

- Вот, Гутя, хочу твоего молодого на рыбалку самустить. Мы с Борькой несколько кулей наловили, сёдни они с Женькой поехали в Черемхово, может, сдадут...

Старуха не расслышала чебуновской выходки с «молодым», а, может быть, не захотела связываться.

- Позови, конечно! - не очень-то веря в силы Колымеева, согласилась старуха. - А то он скоро чокнется: целый день - тук-тук! тук-тук! Всю бошку мне исстукал за эти дни!

- И я говорю! Рыбы та-ам! Эх, если б мои денёчки!

- Куда тебе столько-то? Добыл на жарёху - и ладно...

Чебун гоготнул, но перечить не стал.

- Завтра зайду утречком, - закрывая за собой ворота, крикнул из-за забора. - Ворота отоприте, а то мне потом корячиться...

II

Две сгорбленных фигуры, оступаясь, крались в сумраке. Жабьи отпыхивалась под ногами пахнущая гусиным луком вода, прохлада связками склизких змей скользила за шиворот и в широкие рукава брезентух. Впереди, кипя у затороченной коряги, ворочалась потерявшая берега речонка, натягивала гибкие луки ивняка. Раза два-три натыкались на полоски воды - но это была ещё не река, а её отголоски, далеко от берега по впадинкам дозвучавшие почти до крайних домов. Пересекая одну из таких лужиц, едва не завалились на скользком и живом, чёрным гребнем взбурлившем под сапогами. Брызнули фонариком: крупный сом. Чебун, не говоря ни слова, бросил связку кулей на землю и, жадно сопя, принялся ловить сома руками, но только намочил фонарик, который тут же и потух. Вокруг сделалось совсем темно, как будто последняя зажженная лампочка до поры держалась в мире, а вот теперь перегорела. Замерли в ожидании. Проухала сиплым горлом сова, низко пронеслись утки, булькнули по ту сторону берега. Железной песнью колёс отозвался вдалеке мчащий сквозь ночь непокорённый степью поезд... Не сразу услышали, как сом ускользнул по траве в соседнюю заломинку, тяжёлой корягой хлюпнул по воде. Шли дальше, батожком ощупывая впереди. Речной рокот удалялся и словно проваливался в яму, и тогда делали передышки, чтоб счистить с обуток комья, улавливали сдавленным тишиной слухом, как пенятся на скате берегов ручьи, будто полощут склянки.

За ближним изгибом реки, сломленным рукавом повернувшим направо, газанул резко и отрывисто мопед, и Чебун, как поводырь, указывая Колымееву путь, надсадно высморкался, зажав нос одной рукой, а другой опершись на толстую палку.

- Обступает, сволота! - Чебун повернул в другую сторону, чем шли. Вскоре из-за горы, угадываемой по ломаным линиям, словно начертанным в воздухе, поползло тонкое свечение, похожее на струйку олова...

Оживала степь.

Облачённый в тяжёлый дождевик, Палыч что было сил семенил за Чебуном.

- Не спи, Володька! - подбадривал Чебун, рукой указывая ход до богатого, ещё не исчерпанного ордой рыбаков улова.

Ноги в неизменных кирзах Чебун ставил крепко, Колымеев то и дело поджимал, чтобы не затеряться в никак не разрешающемся полным утренним светом краю. Скользя по склизкой глине, он сетовал, что по примеру Чебуна не взял в руки хотя бы черен от метлы и не надел лёгонькую штурмовку, а теперь путался в одёже не по росту. Впрочем и дождя с вечера не было. Он просвистел тугими каплями под утро и, лязгнув в стекло, чёрною птицей сорвался с конька, роняя мокрые перья. На зяблом ветру, качнувшем зелёнокудрую черёмуху, быстро обыгали крыши, последние капли, тюкнувшись в разбухшие тротуары, оборвались с бельевых проволок. Старуха, собирая его в дорогу, как на войну, самустила надеть брезентуху - а то бы и горя он не знал...

- Либо папироску засмолить? - Улучив момент, когда Чебун остановился по нужде, старик извлёк из нутренного кармашка завёрнутое в целлофан курево, сломав подряд несколько спичек прикурился. Глухо раскашлялся, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы.

Ковыляя из-за бугра и на ходу застёгивая штаны, Чебун попрекнул:

- Сам стоит - соплёй пополам перешибить можно, а туда же! Чё это, конфеты, что ли, грызёшь, папироски-то свои?! Мне хоть тыщу рублей дай - ни за что не возьму в рот эту пакость!

Палыч виновато загасил огонёк...

Курно вздымились протравленные ливнями почвы. С последними, вперемешку с облаками упавшими в речонку обрывками тумана вышли к высокому забору, за которым виднелись стадион с выщербленной до проросших травой яминок бетонной дорожкой, крытая тёсом зрительская трибуна, футбольные ворота, копытами исшарканные во время лошадиных скачек перекладины и затейливо рубленые домики, в коих творились бурятские мессы. На столбах беззубо раззявились и застыли в сдерживаемом сурхарбанском выдохе чёрные зевы репродукторов, точно бумажные змеи, полонённые к пикам антенн хвостами электропроводов. Одиноко и запущенно выглядели пустые, без радостных иступленных криков словно бы умершие трибуны, и только вороны, верные зрители, немо сидели на скамейках, бочком семеня на лапах по доске, жались друг к другу мокрыми, точно мазутом обтекающими телами, и воинственно раскрывали книзу загнутые клювы, созерцая воровато кравшихся путников. Когда, чертыхаясь от того, что ноги скользили по подточенной ручейком тропинке, шедшие поравнялись с трибуной, начиная с одного конца скамейки, поднялись в воздух в траур одетые птицы, чёрным кольцом замкнулись в вышине. Протяжный карк полетел по руслу речонки, пугающе громко отдаваясь в душах обмерших стариков.

- У, сучья порода, раскаркались! - палкой вслед удалявшимся птицам взмахнул в неудержимой досаде Чебун, а Палыч с тоской следил за их взволнованным, прочь от людей устремлённым полётом...

Один за другим остались позади многочисленные повороты, но долгожданной рыбы, о которой все эти дни ходили по посёлку неприкаянные разговоры, Колымеев так и не увидел, хотя развиднело и стали хорошо видны отмели.

- Наверное, врут люди? - решил старик, стараясь при ходьбе напирать на пятки сапог, чтобы не поскользнуться.

- Чего?!

- Мол, врут люди, что рыбы много...

- Это и я вру?! А чё ж тогда набился со мной?!

На их приглушённый разговор из установленной на ольховых жердочках палатки вылез нестарый бурят. Смотрел, как они спускаются к мостику, переброшенному через реку не абы где, а именно здесь, где отвесный берег держит речонку. Пождав, он покарабкался вниз, налегая на выставленную вперед ногу, а ступив на мостик, простудным голосом первым делом попросил закурить. От зноби безрезультатно тыкался сигареткой в услужливо расставленные ладошки Палыча, который прикинул, что человек напротив - ему незнакомый, скорее всего, из соседнего села, приехал на рыбалку и заночевал на берегу. Глаза его были красные, костровым дымом разъеденные; одет он был в засаленную у карманов телогрейку, из которой местами - там, куда попал искрами костёр, - торчали куски ваты; поперёк, обвязывая туловище, - сыромятный ремешок с ножом на левом боку; на голове - сбитая на затылок кроличья шапка, на ногах - закатанные бродни. Из бродней выбились грязные портянки, ибо наматывались, как видно, в спешке, когда заслышал из палатки голоса. Одну за другой затушив шумным дыханием несколько спичек, он в досаде сплюнул и возвратил сигарету старику.

- На-ка, подкури сам - не могу...

- С похмелья, что ли? - не удержался Чебун, дотошно рассматривая бурята. - Ну и здоровы же вы пить! Ишь, куда убёг! Шаман, ёлки... От бабы, что ли? Будем теперь знать, куда от них бегать, где скрываться!

Жадно затягиваясь, бурят замахал на Чебуна рукой, как бы говоря: нет, не то, не то! не поймёшь.

- Да, рассказывай! - хмыкнул Чебун, натягивая на брови растянутую от долгой носки вязаную шапчонку. - Рассказывать он будет мне!

- Сколь ни смотрю на тебя - нет, не наш, не рудниковский мужик! - сказал Палыч, жёлтым ногтём ковыряя в петлице дождевика. - Не закулейский, часом, будешь?

- С Хорёт я буду, мужики.

- Вижу, что не наш.

- Рыбы, наверно, натарил со всех делянок, а?! Мешков десять-двенадцать?! - пробасил Чебун, присаживаясь на свёрнутый капроновый мешок. Он был недоволен заминкой, поглядывал на небо, стараясь определить время. - Сколь щас? Часов семь?

Бурят выплюнул высосанный окурок в коричневую воду.

- Семь и пятнадцать минут... Мальчонку не видели нигде? - пытливо заглянув им в глаза, спросил вдруг с надеждой. - Мальчонка у меня утонул, бурятёнок восьми лет... Пошёл на рыбалку - и вот...

Продолжение следует.