Андрей Антипин

Отсрочка

повесть

(Продолжение. Начало в №№ 2009 года: 45 , 46 , 47 , 48 , 49 , 50 , 51
№№ 2010 года: 1 , 2 , 3 , 4 )

Августина Павловна, не скрывая своего неудовольствия, обречённо махнула рукой:
- Да ну тебя, Галька! Болтаешь, сама не знаешь чё...

Галька с грустью уставилась на старуху.
- Нам, поди, не двадцать, не тридцать даже лет. Мне семьдесят пять на будущий год, а Колымееву... тоже немало... - старуха не хотела говорить, что Палыч на пять лет младше её. - Так что нам на дух не надо таки разговоры...

Мадеиха перевалилась через забор, покарабкалась в рукав штормовки. На свет божий явилась согревавшая душу Мадеихи бутылка, блеснула на солнце, ослепила старухе глаза. Галька поставила полную на треть бутылку на чурбачок, а сама, растолкав стариков локтями, бесцеремонно втиснулась между.
- Ну и тепло же между вами! Даром что костлявые... Я под вас ички буду подкладывать, Гутя. Инкубатор нае... навернулся... И весите не больше курицы, и тепло под гузном... А чё вам делать? - удивилась Мадеиха.
- Это вон - к Колымееву! - невольно засмеялась старуха, вспомнив, как старик сидел на курином гнезде. - Он ба-а-альшой спе-ци-а-лист по этому вопросу!

Палыч недовольно ворохнулся. Быстро смикитив ситуацию маленького раздора в семье Колымеевых, Мадеиха поучаствовала в причинах склоки:
- Наезжает, да? Дядя Володя?! Хуже зечихи, да?
- А-а, мели, на языке пузырей не будет! - одобрила Августина Павловна.

Не слушая, Мадеиха указала рукой за спину:
- Эта нелюдь - Мадеев...
- Да слышали!
- ...уронила доску на бельё! Обидно, Гутя?
- Коне-ешно! Он что, сволочь, не видел?
- Всё видел, Гутя! Всё бельё - в грязь! - Мадеиха нервно качнулась, едва не развалив стариков. - Я махнула рукой... Нет, разве можно?!

Галька угрюмо замолчала, ожидая послабления со стороны старухи Колымеевой.
- Принеси чё-нить в хлебальник забить, Гутя! - не дождавшись решения по своему вопросу, требовательно попросила Мадеиха.

Старуха ждала подобного хода событий. Не теряя надежды подобру отвязаться от Мадеихи, она послушно сходила и принесла на тарелочке оставшиеся от застолья кусочки рыбы и колбасы.
- Мы-то не будем, Галочка. Нам сёдни ишо в баню идти - Колымеев, считай, три недели не мылся...
- Баня - это дело наживное! - популярно объяснила Галька. - Недавно в Москве учёный совет собирали по этому вопросу, дак подсчитали: грязь на тринадцатый день сама отваливается. Разбежись и ударься об угол! Где рюмки?

Колымеева схватилась за сердце:
- Да сказано тебе, гадюке, что не будем мы с Колымеевым!

Мадеиха уставилась на старуху, как будто узнала о ней нехорошую правду. С Августины Павловны перевела взгляд на старика, но и у него не нашла поддержки и понимания.
- Вот если отгадаете загадку - не будете пить! - поставила условие Мадеиха.
- Будешь ишо командовать! Иди, вон, Кольке своему шухер наводи - нам нечего...
- Мадеев кривой, как турецкая сабля! Итак...
- Хочем - пьём, не хочем - не пьём! Ты что это, Галя?!
- ...о чём думает кобель, который бежит по полю? Считаю до трёх! Раз... - Мадеиха загнула палец. - Сядь, Гутя, не стой. Не люблю, когда за спиной стоят, как эсесовцы... Два!..

Старуха несогласно посмотрела на Мадеиху.
- Ты не на меня смотри, а на дядю Володю! На меня смотреть не надо. Меня Мадеев тридцать лет пересмотреть не может...
- Это почему же, дружок? - поинтересовалась Августина Павловна.

Мадеиха прекратила отсчёт.
- Если бы я была картиной «Иван-Царевич на Волке, - вкрадчиво ответила Галька, - а потом Волк на Иване Царевиче - и так несколько раз» - тогда другой разговор... Время истекло, кролики! - Мадеиха потянулась к бутылке, стала выколупывать мизинцем бумажную завёртку. - Кто будет отвечать?
- Не знаем! Отвяжись, Христа ради...
- Ты не знаешь - дядя Володя знает. Сиди и молчи в галошу, язык мне не заговаривай- я сама его заговорить не могу... Дядя Володя?!

Палыч с любопытством наблюдал за представлением Мадеихи, выгадывая, чья сторона восстанет над другой - Галькина или старухина.
- Я-то тоже не буду, Галка. С больницы, то-другое... А вчера хорошо поддали!

Досадливо замолчав, Мадеиха приложилась из бутылки, и водка послушно утекла в огромный рот. Выпив треть от трети, запихала посудину за голенище резинового сапога, поднялась и побрела к забору, тяжело перевалилась через - трещали под её ногами свалившиеся на дорожку ветки смородинника и малины, ещё не разогнувшиеся от долгого зимнего пребывания под металлической дугой.
- Ну хоть эту змею утащило - и то ладно! - сказала старуха, поднимаясь, чтобы идти в дом. Ноги за долгое время спокойного сидения онемели, и Августину Павловну слегка качнуло на бок, но она выдержала и этот удар судьбы.

От старухи не утаилось, что черёмуховая тычина обмотана мешковинами, да ещё, без сомнения, из того запаса, что висел в кладовке на шестике. Она берегла эти мешки пуще глаза, потому что не водились нынче такие в продаже, муку и комбикорм завозили в магазины в синтетических, а старые изживали свой длинный век. Думая об этом, Августина Павловна с неудовольствием оглянулась на старика, который поднялся следом за ней и собирал разбросанные инструменты.
- Чё это ты удумал? И мешки даром порезал!

Старик махнул на черёмуху, как на пустяк. Он, уже отрезвев от безудержного азарта и теперь сам не ведая, чем были вызваны его старания, собрал инструмент, снёс в кладовку и, обойдя старуху, пришёл за ванной.
- Стояла сколь в нашем огороде черёмушка?! - бормотал Палыч. - Мы с тобой только жить наладились... Жалко, Гутя!

Только кепчонка скатилась на ухо - выпалил последние слова Колымеев и, не зная, что ещё сказать, с пустой ванной в руке нарочито склонился над крючком калитки, делая вид, будто не может открыть.
- Добра-то! Нашёл, о чём жалеть! - буркнула старуха. - В какую пору успел и глины натаскать, и замазать?! Раньше охапки дров не дождёшься, а тут на тебе! А ведь всё одно надо спилить!

В упрямстве, с каким Колымеев выступил за жизнь дерева, Августина Павловна почуяла какую-то непонятную важность для старика присутствия черёмухового куста в их ограде.

- Думает, мне не жалко... - сокрушалась на ходу старуха, занося и с силой втыкая перед собой вилы, точно устанавливала направление больным ногам.

Не слушая старуху, Колымеев с удовольствием подумал о том, как осенью снова будет собирать пахучую ягоду, сидя на стремянке и покуривая едкий самосад. Завтра же он сядет за кройку кулёчков под табак либо прежде решето для сеева подправит... Впервые за последние месяцы он заглядывал так далеко. Откуда обнаружилась в нём такая уверенность, когда совсем недавно, засыпая, не чаял наутро проснуться?

Уходя в дом, старуха нарочно бросила вилы посреди ограды, чтобы побудить старика к рачению. Палыч ухмыльнулся предприимчивости Августины Павловны и собственной значимости, убрал вилы в кладовку и взошёл на крыльцо, не касаясь руками перил.

XVI

Каждую субботу на протяжении многих лет старики Колымеевы ходили к Чебуновым в баню. Мылись после всех, боясь стеснить, случалось, задерживались за послебанной выпивкой...
- Чебуны дважды звонили, чтоб шли! - из сенцев буркнула старуха. Затушив самокрутку, старик поковылял в дом за бельём.

Своей бани у Палыча не было. Наладившись жить вместе, кантовались с Августиной в старой крохотной избёнке, с оградой не оградой, но небольшим участочком земли вокруг дома - хотел рубить баню, со дня на день собирался, брус кое-какой уже скоробчили, наметили, что банька должна стоять на месте угольника. Но вскорости Августина Павловна - заслуженный верстальщик районной многотиражки - получила от редакции двухкомнатную квартиру по той же улице, только вниз от лесополосы, к речке, с такой же маленькой оградишкой, но уже на две семьи. Зато был огород, заломив руки кривых заборов, убегавший под гору. Огород сразу приглянулся старику как место для долгожданной новостройки. Брус в скором порядке был доставлен на новое место, где ему и суждено было частью сгнить под снегом и дождём, частью уйти на мелкие нужды, потому что ни к чему стало подобное роскошество: и лет Палычу сделалось больше, и здоровье с переездом стремительно рушилось, последний инфаркт - второй на его счету.
- Как скочевали в эту квартиру - Колымеев всё равно что гвоздь проглотил! - неизменно, всё теми же словами, каждое утро вот уже четверть века жаловалась Августина Павловна. - И я сама не своя стала... А какими здоровыми мы были! Как чёрт копнул меня переехать в эту хату, будь она трижды проклята!..

Но главным, почему не построили баню, было то, что уже не под силу было старику исправно осилить такую работу. Пожалуй, из всего, что старик Колымеев мог сделать собственными руками - а умел он многое - только баню и не довелось сложить. Летом они ходили мыться к соседям - разопреть в банном пару, постегать друг друга веничком по пояснице - болячки замазать, но зимой чаще мылись в цинковой ванне, поливая друг другу из ковша...

Думая о том, с банными принадлежностями в руках семенил Палыч за старухой, которая первой рванула на себя облупившуюся, подбитую замшей дверь и ввалилась в августовскую духоту и запах берёзовых веников. Старик отдышался у порожка и несмело сунулся за старухой, как в адище провалился...

Баня была яростная. Восседая на горячем полке, где, опасаясь за сердце, давненько уже не мылся, Палыч неистово хлестал себя наполовину исшарканным веником. Мокрые скукоженные листья летели во все стороны, как в берёзовой роще в октябре. Густой сухой пар белой обжигающей поволокой обнимал дряблое желтоватое тело, блаженно отзывающееся на едкие покусывания тончайших жал. Сидел как греческий Бог меж белых облаков. Ухал, оплывая солёным, разъедающим глаза потом. Словно хотел разом выгнать из себя всю хворь, смыть грязь и камфорную вонь больницы, подготовить душу и тело для будущей хорошей жизни, в которой он не сомневался.
- Шух! Шух! - пел хриплую привычную песню берёзовый веник, пока не превратился в обглоданный голик: ломал Чебун берёзы много после Петрова дня, а такие веники ненадёжны, быстро роняют лист. Но и на том спасибо, потому что сам Палыч не почаял бы раскачаться в рощу по веники.
- Ух! Ух! - Колымеев, задыхаясь, высовывал из хрипящего зева кончик языка, чувствуя, как красный конь его жизни усиленно работает в нём, сеет в грудь незримым копытом. Что веник облетел и теперь он хлещет себя голыми прутьями - не замечал. Красные царапины исполосовали кожу на спине.

Вторя венику и старику, вскурилась под потолок каменка, когда Палыч опрокинул на неё ковш холодной воды:
- Пшу-у-у-у!..

Скулила где-то внизу, в тумане, старуха, стараясь нытьём испоганить общую песню:
- Давай-давай, Колымеев! Ишо мало стараешься! Хлестни так, чтоб сразу Богу душу отдать... Молодой если - дак чё ж? Сердце здоровое, как не знаю у кого...

Раскорячившись на полу, тупым ржавым ножом старуха скребла до красноты распаренные пятки, но спевки испортить не могла.
- Перехлестни, перехлестни себя поперёк!

Старуха отворачивалась в другую сторону, к чуть приоткрытой двери, от которой, однако, не исходило никакого послабления. После разгона, который задал Палыч в бане, бормотала со злостью:
- Дурак нещасный! Смертушки моей захотел?! Так вот она, у печки лежит! Кинь ишо угля да плесни воды на каменку - я и готовая буду...
- Ух! Ух!
- Я щас дверь распахну, Колымеев! - грозила старуха и совала голову в тазик с холодной водой. - Ты у меня в миг охолонишься! Что тебе Алганаев говорил, как тебя, дурака, наставлял?!..
- Пшу-у-у-у! - напоследок блаженно вздохнула каменка, когда, намывшись до одури, вываливались из банешки на улицу, наскоро облачившись и обмотав головы полотенцами.

В ограде их стерёг Чебун, сидя на лавочке под окном веранды. Палыч, здороваясь, кивнул Чебуну.
- Заходите, выпьем по одной, - предложил Чебун, плохо скрывая насмешку устремлённых на Палыча красных, осоловевших от выпитого глаз. - После бани, кажись, сам Бог велел.
- Не-е... - отказался Палыч. - Вчера, опять же, хорошо посидели... Вон Гутя, может, выпьет, а я - не-е...
- А чего это ты? Разгулялся-то? - почему-то недовольно спросила старуха, присаживаясь рядом с Чебуном на лавочку.

Чебун крепко стукнул себя кулаком в грудь, где, по его представлениям, должны были висеть ордена.
- Триста рублей дал же мне Кузин к Девятому маю, как участнику войны!

Зря стучал Чебун - консервной крышки на груди не видал, не то что орден, ибо ни на какой войне не был, а только что, верно, в послевоенное время ел в Монголии сусликов. Все знали об этом, но Чебунов уверял, что воевал.
- Вот и выпил немного.
- Молодец - чё? Он хорошо заботится о стариках... - согласилась старуха, но не стерпела не копнуть: - Калинину машину обязался выдать к празднику...
- Неуж-то дал? - чтоб не выдать себя, усомнился Чебун, затаив в глубине глаз предупредительную думку.
- Не знаю - дал, нет ли. Врать не буду. Но - говорил. Так, мол, и так: будет тебе, дед, машина. Он ведь, Калинин-то, повоевал... - старуха помолчала. - И ранения, и ордена, и прочее. Идёт на Девято мая - любо-дорого взглянуть: весь при параде...

Словно всё это время сидел на потухших угольях, которые своими словами раздула старуха, пустив ему огонь под зад, Чебун споро поднял с лавочки грузное тело.
- Пошли, пока Борька с Ларкой не припёрлись. Они, твари, только на всё готовое! Пока жив дед...

Выматерился.
- Поменяй слова в песенке, а то эти приелись!

Старуха с трудом сдерживалась, чтобы не вывалить в глаза зарвавшемуся соседу правду о его героическом прошлом.
- Пригласил, так хоть не бубни ради Христа! - остерегла старуха и через плечо бросила Колымееву: - Пошли, Володя, а то опять скажет: «В баню ходят, а чтобы хоть раз зайти!».
- Да что ты уж так, Гутя? - обиделся Чебун. - Когда кто тебе говорил?! Мойтесь на здоровье! Жалко, что ли?
- Зна-аю, да связываться не хочу!

...Вскоре пришли от Чебуна, да не то слово - прилетели! Старуха едва не до взаимной погибели расплевалась с красноносым стариком, который пристал к Палычу, почему тот всё молчит. Палыч на беду не ответил, а пьяный Чебун посчитал - гнушается.
- Мало выставил, да?! Стояло бы на столе несколько флянов - тогда ничего?!
- Отвяжись ты от него! - вступилась за старика Августина Павловна, которая, вспоминая вчерашнее, как ни отнекивалась, а всё-таки клюнула рюмку-другую. - Никто тебя ни в чём не упрекает! И за баню спасибо - сколь лет моемся! - и за приглашение!

Чебуна это устроило, но дальше разговор коснулся угольника, а это была щепетильная для обоих тема. Что мёрзлое железо губами хватил - сболтнул вчера о постройке угольника Чебун: без крови не разойтись. И когда он пошёл теперь на попятную, отрёкшись от данных обещаний, Колымеева не стерпела:
- Гриб поганый! Да чтобы ишо...
- А захотели на дармовщинку! - орал Чебун. - И молоко, и доски?! Вот вам!
- Себе возьми! - с растрёпанными мокрыми волосами и багровым лицо налетала старуха. - Тьфу, сволочь!

До ворот дома Августина Павловна переживала произошедшее событие, бурно выражая своё негодование:
- Надо было всё ж таки разодраться! А то этот, - шептала в спину торопко ковылявшего впереди неё Колымеева, - размазня последняя! Чтобы хоть слово молвить в защиту старухи?! Нет, сел и молчи-ит, молчи-ит, как... не знаю!
...Лежали каждый на своей кровати: спали давно поврозь, чтобы не мешать друг другу. Отпыхивались тяжело не то после банного пару, не то после скандала с Чебуном. Старуха ждала, когда заговорит Колымеев, а тот, наухавшись в бане, ни слова не проронил. Старуха бросила заветный козырь:
- Купить, Колымеев, чекушку?

Старик ответил хриплым свистом полураскрытого в одышке рта...

В привычной маете ожидания Палыч поглядывал на часы, чувствуя, как напрягается томительно тело, выдрессированное долгим пребыванием в больнице. Вот сейчас, казалось, откроется дверь и, катя впереди себя зеркально блестящий столик, войдёт в комнату медсестра, а другая следом за ней принесёт пластмассовый желоб на железной ноге - и опять станут втравливать в него дурно пахнущую, к рвоте позывающую жизнь. Но дверь не открывалась и медсестра не входила, и впервые, может быть, за всё это время он действительно почувствовал себя дома...

«Эх, жизнь! Однако подвал я ещё поправлю...», - размышлял старик, остаток дня проведя в прежнем молчании, неизвестно чему улыбался, как помешанный, вызывая вздохи Августины Павловны, которая, тоже в молчании, возлежала на диване и пытливо курировала перемещение старика по квартире. Она на десять раз вертела в памяти недавнюю потасовку, изменяла ход событий, но и в десятый раз выходило, что нужно было расквитаться с Чебуном, раз Колымеев не сделал этого.
- Мула чокнутый! - однажды вырвалось у неё, когда губы, как крышка под перегретым в кастрюльке молоком, сами собой вскипели от обиды. - Чурбан бессловесный! Хоть бы ты башку себе о косяк пробил, шатаешься зад-перёд! Только и можешь...
...Потемну забрела пьяная Мадеиха, необычно припухшая, долго сидела в кресле, тайком наблюдая за стариком и старухой, оценивала ситуацию.
- Нынче с Мадеевым... - начинала говорить, но обрывала рассказ на полуслове, ёрзала в жалобно скрипящем кресле. - Тук-тук! Кто в доме есть?! Сёдни хоронили одного еврея, дак две гармошки порвали...

В квартире словно никого не было. Только в кухне хрипело радио, за стенкой Упоровы стучали молотком, выставляя вторые рамы, да старуха, согнувшись в три погибели, с хрустом разминала на ногах корявые пальцы.

Ретируясь от греха, бормотала в сенцах Мадеиха, ворочая потяжелевшим, не помещающимся во рту языком:
- Сектантское общество! Один ходит, как... кот учёный... другая бормочет лежит... Бежать, а то заставят ноги мыть!