Дети и Война

Кажется, так много написано и сказано о Великой Отечественной войне, что трудно рассказать о подвигах и победах нашей доблестной армии что-то новое. Да, много говорится о том, как воевали и били фашистов, но почти ничего о том, как жили при фашистах, особенно дети. Женщины и дети, кто в силу разных причин не смогли эвакуироваться в тыл и остались в оккупации. В большинстве своем они не совершали ничего героического, но каждый прожитый ими день был подвигом, и жизнь их могла оборваться в любую минуту, и обрывалась порой только потому, что подгулявшим фашистам вздумалось пострелять по живым мишеням.

Анна Степановна Андриенко давно живет в Усть-Куте, но родилась она на Украине, в Киевской области, и детство ее опалено той войной, Ане тогда едва исполнилось четыре года, но потрясения были настолько впечатляющими, что до сих пор хранит память Анны Степановны, хоть и фрагментарно, события тех дней.

* * *

Две улицы села Феневичи подковами примыкали к трассе, ведущей из Киева в Чернобыль, Овруч и дальше, в Белоруссию. Семья Гриценко: Степан Демидович, Марина Талимоновна и пятеро их детей - Коля, Лэнька, Оля, Володя и Аня - жили в небольшом домике, что расположился у самого большака. Летом 1941 года по этой трассе и пришла беда, село заняли немцы.

- Отца перед самой войной забрали в действующую армию, поэтому, когда пришли немцы, его с нами не было, – вспоминает Анна Степановна. - Помню, в нашей хате поселились немцы, вся комната была застроена нарами в два яруса. Мы переселились в погреб, что был вырыт в клуне (большой сарай, где хранилось сено, кукуруза, молотили пшеницу). Немцы были разные. Были добрые, которые пускали маму в дом, разрешали готовить еду в печи и даже давали продукты. А были и такие, которые могли пристрелить за любую мелочь, просто за то, что на глаза попала.

Как-то летом сорок второго года во двор нашего дома загнали машину, полную велосипедов, часть из них выгрузили для тех, кто был у нас на постое. Брат мой Володя (ему тогда лет семь исполнилось) часто с завистью наблюдал, как немцы лихо управляются со своими железными конями, и само собой, что ему захотелось научиться так же. Однажды, когда немцы оставили велосипеды во дворе, а сами отправились на полевую кухню (она была в двух минутах ходьбы, сразу за огородом), брат взял велосипед и стал учиться, а мы с сестрой Олей сидели на завалинке и смотрели, как он падал, поднимался и опять падал. Потом у него стало немного получаться, он даже смог уехать за клуню.

Обед у немецких солдат тем временем закончился, и они вернулись. Немцы должны были куда-то ехать, они подошли к велосипедам, а тот, который не нашел свой, что-то громко крикнул и стал оглядываться вокруг. Оля (ей тогда было десять лет) бросилась за клуню, предупредить брата, а я в испуге громко заплакала. Наверное, именно потому, что сильно испугалась, я и запомнила этот случай, и до сих пор все происходившее стоит у меня перед глазами в мельчайших подробностях, хотя мне на тот момент не было и пяти лет. Услышав шум во дворе, из дома выбежала мама. В этот момент на вихляющем велосипеде из-за клуни показался Володя. Он был таким довольным, так улыбался, а фашист вскинул автомат и дал очередь в сторону брата, но то ли промахнулся, то ли Володя упал на землю раньше... Мама бросилась к солдату, упала перед ним на колени и стала хватать за ствол автомата, умоляя не стрелять. Володя поднялся с земли и со всех ног бросился бежать, а во двор тем временем вошли два офицера. Мама на коленях подползла к ним и, перемежая украинские и немецкие слова, стала просить не наказывать строго провинившегося сына…

Наверное, после сытого обеда офицеры находились в добром расположении духа, для Володи и моей семьи это происшествие осталось без трагических последствий, правда, к велосипедам он больше не подходил, а тому немецкому солдату старался не попадаться на глаза.

* * *

К зиме Марина Талимоновна с детьми перебралась жить из погреба в камору, нежилую часть дома, где до войны хранились продовольственные запасы и домашняя утварь. В сенях, разделявших жилую комнату и камору, немцы поставили канистры с бензином, о которые и споткнулась Марина Талимоновна, когда ранним утром хотела выйти во двор. Женщина вернулась, зажгла лучину и снова вышла в сени, освещая себе путь. Надо же было такому случиться, что уголек отгоревшей лучины упал рядом с канистрой на пол, политый бензином, он вспыхнул, загорелась и канистра. Женщина схватила ее и попыталась выбросить, но емкость оказалась открытой и горючая жидкость выплеснулась на одежду. От крика проснулись немцы, выскочив в сени, принялись тушить пожар. На горевшую женщину набросили одеяло и попытались вывести ее во двор, но она рвалась обратно, к детям. В сенях потолка не было, крытая соломой крыша легко загорелась, но снег, растаяв, притушил огонь. Скоро пожар потушили, дом остался цел, а вот соломенная крыша сгорела почти полностью. В клуне лежали обмолоченные пшеничные снопы, ими и застелили потолок. После каждого снегопада, Марина Талимоновна с детьми залезали на крышу и руками сгребали снег, чтобы не текло в дом. Кровлю восстановили только весной.

* * *

Весной 1942 года по селу прошел слух, что скоро будут отправлять в Германию молодежь от четырнадцати лет и старше. Затем началась мощная пропаганда: сельчан собирали в клубе, и какие-то юноши и девушки рассказывали, как им хорошо работается и сытно живется в немецких землях. Старшие Коля и Лэнька попадали под мобилизацию в числе первых, но каким-то невероятным чутьем Марина Талимоновна поняла, что отпускать их нельзя. Детей спрятала у дальних родственников в Рубеже (так назывался лесной хутор, вокруг которого на многие километры простиралось болото), поэтому немцев там не было. Кстати, из того первого призыва из Феневич в село живым не вернулся никто. Поговаривали, что поезд партизаны пустили под откос, а вместе с ним попали и вагоны с переселенцами.

* * *

На лето семья снова перебиралась в погреб. Шел 1943 год. Однажды в погреб заскочили двое мужчин. Одеты они были в крестьянскую одежду, за плечами - холщовые мешки, завязанные веревками на манер рюкзаков. Они попросили спрятать их, но в погребе сделать это было практически невозможно. Мебели не было никакой, в углу лишь лежали солома и скрученные в трубки домотканые ряпчуны, служившие и постельным бельем, и одеялами. Марина Талимоновна быстро развернула ряпчуны, велела непрошеным гостям лечь в солому, накрыла их, а сверху посадила детей: Олю, Володю и Аню - и велела им не трогаться с места и молчать. В ту же минуту в погреб ворвались немецкие автоматчики и стали спрашивать:
- Пап, пан, где пан?
- Нет пан, нет пан, только матка и киндер, - объясняла им Марина Талимоновна, показывая то на себя, то на притихших у стены детей. – Матка и киндер, только матка и киндер.

Судьба была в тот день благосклонна к Марине и ее детям, немцы осмотрели погреб, но сгонять с места детей не стали. А ведь если бы нашли чужих, всю семью могли бы расстрелять здесь же на месте, и женщина хорошо знала об этом. Мужчины прятались в погребе до ночи, а по темноте ушли. Утром следующего дня в огороде Марина наткнулась на двух убитых мужчин, одеты они были как и те, что прятались у нее в погребе. Вместе с соседкой Наталкой они похоронили убитых под грушей. А по селу шли разговоры, что в селе были наши разведчики и что двоих убили, а остальным удалось уйти.

Уже после освобождения села, когда убитых красноармейцев хоронили в братской могиле, туда же перенесли и прах неизвестных разведчиков.

* * *

Перед самым наступлением Красной Армии немцы стали забирать домашнюю скотину у сельчан, у кого она еще сохранилась. У Марины Талимоновны была корова. Незадолго до этого она отелилась, принесла телочку. За ними пришел полицай, были такие из сельчан, кто прислуживал фашистам. Марина Талимоновна умоляла его оставить хотя бы телочку, ведь без молока детям совсем голодно будет. Так она и шла, пока разозлившийся полицай не ударил ее автоматом в грудь. Охнув от боли, женщина осела и заплакала. Дальше она не пошла. Рядом плакали Оля и Аня.

* * *

Если приход немцев не отложился в памяти Анны Степановны, то освобождение села оставило неизгладимый след в ее душе. Сначала долго из-за Днепра стреляли «катюши». Даже в погребе, ставшем теперь укрытием, невозможно было спрятаться от оглушительного звука летящих и рвущихся снарядов. В редкие минуты затишья семья выбиралась наружу глотнуть свежего воздуха, но вокруг стоял удушливый дым от горевших хат и сараев. В несколько соседских погребов попали снаряды, и прятавшиеся там люди погибли все до единого. Марина Талимоновна с Олей, Володей и Аней решила перебраться в конец огорода, к соседям, выстроившим перед самой войной лях - тот же погреб, но стоял он во дворе, а сверху был укрыт толстым слоем камней, земли и дерна.

Снова начался артобстрел.
- По звуку снарядов можно было определить, когда он упадет на землю. – рассказывает Анна Степановна. – Если звук высокий – «ви-и-у-у», значит, снаряд летит высоко и упадет нескоро. А если слышно звук «рох, рох, рох, рох», значит, взорвется где-то рядом. Тогда мама падала на землю, прятала нас под собой, и слышно было, как шлепали осколки по котомке, набитой сухарями, висевшей на ее спине. До соседнего убежища было метров пятьдесят, но преодолеть это расстояние живыми, казалось, не было никакой возможности. «Що вже Бог даст», - сказала мама, и мы вернулись в свой погреб. Бои шли жестокие, а когда все закончилось, помню, было много убитых. И наших, и немецких солдат. Они лежали кругом: во дворах, на улицах - жуткое зрелище. Помню, во дворе тетки Наталки убитый красноармеец лежал, молодой такой, живот у него был распорот, и все внутренности рядом.

* * *

- Когда наши пришли, старшего брата Колю забрали в армию, ему тогда исполнилось восемнадцать. Правда, попал он не на фронт, а (как тогда говорили) в действующую. Служил он семь лет и вернулся только в 1950 году. Мы его не узнали. Помню, вошел во двор бравый парень в военной форме, стал расспрашивать, где родители. Угостил он нас зефиром: половинка белая, половинка розовая. Это теперь я знаю, что это был зефир, а тогда мы его никогда не видели и не знали, что это такое. Покрутили мы зефир в руках и обратно ему отдаем, а Коля нам: «Это вкусно, попробуйте!».

* * *

Фронт покатился на Запад, настала мирная жизнь, но легче от этого не стало. Вокруг - разруха и разорение. Надо было восстанавливать хозяйство. Про мужа и отца Степана Демидовича в семье долго ничего не знали, даже считали его погибшим, хотя похоронку не получали, но и писем тоже не было. Перед самой победой Степана тяжело ранило, он попал в госпиталь. Выписался только к осени 1945 года.

- Однажды соседка прибежала и сказала маме, что видела в Киеве отца. – вспоминает Анна Степановна. – Мама ей сначала не поверила. А когда отец пришел, во дворе накрыли столы, праздник был на все село. Отца ждали не только мы. Он был известным на всю округу кузнецом и плотником, мастером золотые руки. Отец не любил вспоминать о войне, рассказывал о ней очень мало. Он служил в части, которая наводила переправы на реках, строила укрепления. Отец как-то рассказывал, как они с группой товарищей в Чехословакии отбились от своей части и несколько дней блудили в горах. Есть было нечего, думали, что будут с голоду помирать, но наткнулись на поле с капустой, это и была вся их еда, пока не вышли к нашим. Но сильнее голода их донимали вши. Отец говорил, что на каждом привале разводили костер и всю одежду над огнем прожаривали, чтобы хоть немного избавиться от паразитов.

Когда отец вернулся домой, помню, привез он с фронта спальный мешок и плащ-палатку. Из спального мешка пошили мне пальто, но ткань была такая ветхая, что стоило кому-то ухватить меня за рукав или за полу, в руках оставался клок ткани. Приду домой с улицы, а меня отругают, а то и побьют. Невзлюбила я то пальто, не хотела его надевать, ходила в фуфайке. А из плащ-палатки мне сшили платье. Крепкое было платье, но его я тоже не носила. Однажды надела его и полезла на забор, за которым росла соседская ирга, казавшаяся мне слаще нашей. Надо же было такому случиться, что сорвалась я и повисла на заборе, зацепившись подолом за жердину. Вишу, отцепиться не могу, и подол не рвется. Кто знает, сколько бы еще продолжалась моя мука, если бы не соседка Наталка. Она с огорода возвращалась, увидела меня. «Ты что здесь делаешь?» - спрашивает. Пришлось мне все ей честно рассказать. Сняла она меня с забора, но маме моей ничего не рассказала, не выдала меня, а то бы я и за платье, и за воровство вдвойне бы получила. А платье то я больше никогда не надевала.

* * *

Рассказывая о войне, Анна Степановна часто не может сдержать слез, до сих пор воспоминания о пережитом причиняют боль. Ее отца, фронтовика, вскоре после войны парализовало, и после семи лет болезни он умер. После его смерти Марина Талимоновна получала пенсию как вдова участника войны. После окончания семилетки Анна Степановна работала в колхозе, вышла замуж. Когда началось строительство БАМа, вместе с семьей приехала в Усть-Кут. Вырастила четырех дочерей, у Анны Степановны семь внуков и двое правнуков. Пусть на их долю никогда не выпадут те страдания, что пришлось пережить их бабушке и прабабушке.

Шестьдесят пять лет прошло с той поры, как отгремели последние залпы орудий страшной войны. Дети войны успели вырасти и даже состариться, но в памяти навсегда отпечатались лишения, выпавшие на их детские судьбы. Им рано пришлось повзрослеть, рано узнать, что такое голод и смерть. И судьбы детей, живших в оккупации, – это особая страница истории Великой Отечественной войны, которая не должна быть забыта.

Вера Таюрская