Андрей Антипин

Отсрочка

повесть

(Продолжение. Начало в № 45,46 , 47, 48 , 49 , 50, 51 )

- Мне бы угольник свой построить - вот печаль! - думала о своём Августина Павловна, по обыкновению, не закусывая. - Да где доски возьмёшь?
- Я тебе дам! - великодушно выпалил Чебун. - Вместе и построим. По-соседски. Мне должны несколько кубов привезти... Как ветерану войны!
- Кто тебе должен?
- Мадасов сказал!

Прошелестел над столом сдержанный смех. Чебун, окатив смеявшихся хмурым взглядом, вертел головой то в одну, то в другую сторону.
- Это когда рак свистнет с горы! - глядя на притихшего старика, погасила ожидания Чебуна Августина Павловна.- Дак и тогда не дождёшься ишо! А рамы он тебе привёз? Новые рамы заместо старых сгнивших обещал?!
- Не-ет.
- Ну дак и сиди! Он своим детям домищи отгрохал, а нашему брату и гнилой доски не даст! Или я вру, как некоторые обо мне в посёлке говорят?
- Правда-правда! - согласно заговорили все разом. - Нашим старикам только за деньги, и то - побегай ещё!
- На гроб дадут разве - я так папке и говорю...
- Ага, за свои гроши не хошь?!

...Застолье шло полным ходом, но ближе к полуночи раскололось. Колька Мадеев в одиночестве уснул за столом, чихал и кашлял. Взяв Кольку за руки-ноги, всей гурьбой, как мураши, утартали его на диван. Остальные группками сидели тут и там, вели свои, уже отдельные от всех, беседы.

Пьяный, с покрасневшей лысиной, Чебун планировал для Августины Павловны постройку угольника, выводил вилкой по скатёрке чертежи.
- В огороде, Паловна... На хрен она вам сдалась, эта черёмуха?! Добро бы картошкой засадили, а так стоит, без пользы... Я тебе помогу, построим!..

Старуха, подперев голову кулачком, с настороженным вниманием следила за рукой Чебуна, выписывавшей на столе план её будущей хорошей жизни.
- Доски мне... Мадасов...
- Ну?!
- Я завтра в администрацию пойду, скажу, что ты тоже ветеран войны... - Чебун замолчал, ожидая, что ответит старуха. - Хотя завтра суббота, баню буду топить... Приходите с Володькой в баню, а я уж в понедельник схожу...
- Да пошёл ты к чёрту, трепач! - изредка отзывалась старуха.

На другом конце стола бабка Саня в долгожданном одиночестве мелко-мелко, как белка, грызла хлеб, по-беличьи держа его обеими руками и ссутулившись, поглядывала на Чебуна со старухой.

У стенки Рената Александровна изучала фотографии, иногда задавала Августине Павловне вопросы, на которые пьяная старуха не отвечала. Тогда Палыч, бывший всех трезвее, взял на себя роль экскурсовода и показал учительнице нехитрую старину их с Августиной дома.
- Это первый муж Гути - Михаил. Пять лет служил в Монголии...
- В Великую Отечественную?
- Не-е, после уже.
- А вы воевали, Владимир Павлович?
- Не довелось. Мальцом был.
- А вы, извините, с какого?
- С тридцать третьего.
- А, ну тогда, конечно...

Но главное действие происходило в кухне, куда незаметно для старухи перетащили из зала добрую треть стола. Сидели, выпивали, курили около печки в четыре папиросы Мадеиха, Тамир да цыганка с Борькой. Орали, и Мадеиха махала кулаком, грозя порушить печку и мужиков, когда её не слушали.
- А Зою Космодемьянскую пытали?!
- Э! Я сейчас книжку читаю, у Ренаты Александровны взял, дак там по-другому описывается. Короче так...
- По-другому, но.
- Мать говорила, что в старом фильме показывали: на груди звезду вырезали... У живо-о-ой, не у мёртвой!
- Выжгли, по-моему...
- Я не знаю, но в общем, угробили девку...
- У неё же брат был родной! Тоже Герой Советского Союза...
- А может, и не было никакой Зои Космодемьянской. Сейчас... не особенно... Когда послушаешь, дак...
- Была! - заорала, опрокинув табуретку, Мадеиха. - Должна была быть, а то я у всех по глазу на анализ вырву, как Мадееву!

Потом взялись бороться на руках: кто кого? Выставили в центре кухни табуретку и зажгли свет, чтоб судейство было прозрачным, как на Олимпийских играх. По одну сторону табуретки, посмеиваясь, сели мужики. Цыганка закатала рукав и первой вышла отстаивать честь женской сборной.
- Плечом не наваливаться, только рукой! - загадочно предупредила Лара, схватившись с Борькой. - А то я ночью на тебя навалюсь!

Мадеиха с грустью смотрела, как сначала Борька, а потом и Тамир положили цыганку. Галька плюнула на руку.
- Подходить в порядке живой очереди! - И перетянула своим рычагом сначала младшего Чебуна, а потом татарина. Мужики ушли к печке и зашелестели папиросками, чтобы прикурить кровную обиду.

Тяжело отпыхиваясь, Мадеиха положила на колени вспухшие в жилах руки, свесила с табуретки короткие толстые ноги.
- Я - Поддубный! - объяснила Галька свою силу.

Старуха, заглянув на громкие крики из кухни, согнала всех обратно за общий стол.
- Я всех кроликов сделала, дядя Володя, - похвастала Мадеиха Палычу, который с пьяной любовью и нежностью смотрел на всех подряд, лучил ласковыми, в дымке, глазами. - Восстановила историческую справедливость...
- Дак на справедливость одна надежда, Галка, - посмеялся беззвучным ртом Колымеев. - Я тоже со смертью в борьбе состою, тягаюсь с ней, покуда силы имеются.
- А ты её вот так, дядя Володя, - Мадеиха показала рукой, как она переборола недавних соперников. - Но! Я так всегда делаю...

Ближе к полуночи ушли Хорунжии. Только за ними стукнулась входная дверь, сидевший всё это время в уединённой задумчивости, Чебун отставил в сторону налитую рюмку, стал рассказывать всем давно знакомую историю.
- Приходит этот ментяра, татарин поганый! Так, мол, и так: помогите гараж построить. Ну какой разговор?

Старик рассказывал спокойно, без нервов. Казалось, боль за гибель сыновей со временем притупилась в нём, вылилась в какую-то другую форму, которую не так-то просто назвать. Его слушали, понимающе кивая головами, молча соглашаясь с грустным повествованием.
- Колька с Ванькой - старшие братья Борькины - пошли с ним. Неделю строили от зари до темна! Такой гараж ему отгрохали! А он, гадина, вместо того чтобы деньгами рассчитаться, по-людски, водкой отделался. А водка-то оказалось палё-на-я!

Чебун назидательно поднял вверх указательный палец.
- Её во время рейдов отбирали у торгашей, а уничтожать не уничтожали - на свои нужды брали. Тайком, разумеется, всё шито-крыто. Татарин им сам сказал. А эти дурачки поддали хорошенько да распустили языки где-то в компании: так, мол, и так, водка ментовская, нам её Тамир дал...
- Бать, хватит! - попросил Борька, нервно копаясь в карманах в поисках сигарет. - Ты ни о чём другом поговорить не можешь?
- Молчи, щенок! - взревел Чебун и рванулся с места, опрокинув рюмку, стал ловить сына за горло. Водка из опрокинутой рюмки разлилась по скатерти, закапала на пол.
- Эй! - крикнула Августина Павловна, за полы пиджака ловя Борьку, который тоже рванулся к отцу. - Дома вам мало? Пластаетесь так...

Мадеиха усадила упирающегося Чебуна за стол. Лысина у старика побагровела, клочками пакли разметались в стороны остатки волос. И было с чего раздухариться Борьке, а волосам Чебуна - разметаться. Сидел в совести старика неприметный крючок, который, как поговаривали в посёлке, будто бы подвела под Чебуна мать одного из убийц Борькиных братовьёв. А что за крючок был, о том знали только старик Чебун да Борька. Борьке всё труднее было содержать в себе эту тайну, и он, нет-нет, да и подёргивал за невидимую жилку, намереваясь вытянуть на поверхность ершовую правду отцовской души...
- Я его задушу! Вот этими самыми руками задушу гадюку! - не умолкал Чебун, силясь словно вылезть из вспучившейся синими жилами кожи и броситься на сына.
- Выпей, дед, - посоветовала Мадеиха. - Где рюмка? Щас выпьешь, а потом я тебе расскажу за жили-были. Е?
- Позорники! - пристыдила цыганка, уже не сдавливая под столом подрагивающее колено мужа. - Вас, как добрых, в гости позвали...
- А какого ... он?! - снова завизжал Чебун, порываясь встать, но на плече его лежала рука Мадеихи. - «Ни о чём другом не можешь?»! А если у меня до сих пор перед глазами стоит?! Это же братья его!
- Бало! А ты, Борька, молчи!

Чебун выпил залпом и, ни на кого не глядя, стал усиленно закусывать. Вскоре он совсем успокоился.
- Ночью фары окошко осветили... - в наступившей паузе снова раздался голос Чебуна, словно он и не прекращал своего повествования. - Собака залаяла. Стук в дверь. Я открываю. Три легавых. Меня к стенке: уйди, старик, прибьём!

Старик говорил, глядя в одну точку. Голос ни одним призвуком не выдавал душевного волнения рассказчика, - так, действительно, выструнил в себе тоскливую отцовскую память старик.
- Ванька с Колькой пьяные на диване спали. Эти их за шкирку - и на улицу. Посадили в «уазик» - и увезли. Только уехали - я за ворота. А куда побежишь? К кому? Жаловаться на милицию?!

Чебун оглядел застолье, точно спрашивая: может быть, кто-нибудь знает ответ?
- Да, это так, - вздохнула цыганка. - К кому пойдёшь? Не к кому...
- Одинь заступникь нашь - отець святой, - задрожала головой бабка Саня. - На него вся надежда, на самодержца небеснаго...

Не к месту заворочался на диване Мадеев, зашептал пьяными губами, но, погомозившись, снова забылся.
- Уж рассвело, сижу на кухне, места не нахожу, - досказывал Чебун, крепко ухватив руками край стола. - Вдруг слышу, как кто-то скребётся в дверь. Открываю: Колька. Весь в крови. Я сразу к телефону, вызвал «скорую». Не успели приехать - умер. Успел сказать про какой-то мост. Я одеваюсь...

Чебун обречённо махнул рукой, сдавил рукою большой лоб. Широко расставив локти, так и сидел, глядя в пустые тарелки. Ему налили, и он выпил не закусывая.
- Из-за водки! - Мадеиха положила руку на сердце. - Нет, ну из-за водки?!
- Да они не из-за водки, - пояснил Чебун. - Языком не надо было трепать...
- Бог не Яшка: знает, кому тяжко! Они думают, что на них смерти не будет? Ничё! Им ишо всё отрыгнётся!
- Нет, Гутя, ну из-за поганого спирта?!
- Скоты!
- Вот так и живи, озираясь...
- Их самих надо - за ноги и об угол. Как котят...
- Без войны война. Умереть только достойно...
- Они первее тебя угробят...
- А что сделаешь? - устало докончила Августина Павловна. - Они нашего брата не шибко-то жалуют... Ничё ты, Ларочка, не сделаешь. А раз родилась - терпи. От мамки до ямки...

...Происходящее какими-то окольными путями доходило до отрешенного сознания Палыча. С отвычки да после тяжёлой болезни он скоро захмелел, одолев рюмку-другую. И вот уже, как из другого мира, выплывали и настигали его разум дребезжащие, но без слезы, голоса, среди которых он узнавал хриплый старухин и тоненький мягкий запев Сани:
На муромской дорожке
Стояли три сосны,
Прощался со мной милый
До будущей весны...

Вплетаясь в общий строй, на втором куплете зазвучал острый голос цыганки, подхватил налаженное старухами дыхание. Потом далеко укатилась песня, унесла с собою старика в синие дали его молодости. Палыч стал размазывать под носом мокрое, но кто-то крепко сжал его локоть и наклонился близко к лицу, о чём-то говоря. Колымеев, не видя, смахнул чужую руку со своего локтя и сделал прощальный знак рукой. Недослушав песни, тяжело, бочком, он встал из-за стола и уковылял в комнату - спать.

XI

Наутро после застолья Колымеев проснулся с тяжелой, налитой похмельным оловом головой. Он не удивился, обнаружив себя на этом свете, поднял вверх правую руку и, тыча ею в набухшее рассветной медью окно, с уверенностью библейского пророка сказал, адресуя к спящей старухе:
- Вот, Гутя, когда солнце будет за той чертой - я помру...

Первым, о чём подумала Августина Павловна, проснувшись нынче от слов Колымеева, было помойное ведро, в которое вчера валили со стола из всех тарелок. Вспомнив, что среди блюд были и совсем нетронутые, старуха заскрипела досками кровати, пробуя подняться, и села-таки. «Не буду в этом месяце платить за свет! - уронив голову в расставленные ладоши, решила старуха, дабы покрыть текущий расход вчерашним разором. - Упоровы навтыкают обогревателей, мне нисколь энергии не перепадает от общего распределения!»

Подняв голову, старуха недовольно посмотрела на старика, который лежал со смертельно раззявленным ртом и как будто не дышал.
- Заприставлялся! - не поверила старуха.
- Верно тебе говорю, бабка! - стараясь дышать тяжело и утробно, ответствовал старик. - Будешь потом ходить ко мне на пригорок, костыль свой сжимая в руке...

...Через полчаса Палыч поправлял здоровье, сидя за кухонным столом перед открытой чекушкой и сковородой сготовленной с салом глазуньи. За окном вырисовывалось из рассветной хмари синее обыгавшее небо, вваливалось в кухню, где старик слушал монотонный гундёж старухи, перебиваемый лязгом перемываемой в тазу посуды.
- Рыбы сколь ишо кружочков оставалось в тарелке! А салаты?! Которые не пробовали даже! Говорила Ларке: сиди, я завтра сама уберу, дак нет. Всё свалила в одно ведро - и добро, и объедки! А-а, цыганка - она и есть...

О том, что вместе с Чебуном завалились у поленницы, когда, светя себе фонариком, на пьяную голову пошли ночью подыскивать место для угольника, старуха молчала.
- Как, Володя? - между делом поинтересовалась Августина Павловна. - Глазунья-то? Не жирно тебе с салом-то?

Былинки волос стояли торчмя на лысой крупной голове Палыча, и старуха думала, что, знай старик об её ночных валяниях с Чебуном, чекушкой бы не обошлось.
- Потянет... - сказал старик, хоть яичница и была круто пересолена, но он не подавал виду, покорно поглощая сваливающиеся с деревянной ложки желтые куски. Стопарь водки не опьянил его - и это был признак возвращающегося здоровья. Старик налил ещё чуть и выпил, чувствуя, как обжигающие капли стекают по изрытым морщинами губам на дряблый подбородок.

Старуха на мгновение замерла с поролоновой щеткой в руке. Палыч понял эту тревогу по-своему:
- Примешь?
- С похмелья не болею - ты же знаешь! И ты давай за-вя-зывай! А то как Санька-западница. «Не могу, не могу, Гутя!» - а самой только и наливай...
- А я всё! Стопку - кверху дном.

Старуха с раскрасневшимся лицом села рядом с ним на табуретку, забыто держа в руке поролоновую щётку. Капли мыльной воды падали на коричневый старый линолеум, затёртый угольными крошками, и старуха машинально смахивала их мягким тапочком.
- Поросёнка нонче будем брать, Володя? - после долгих измышлений спросила старуха, но так, что понял старик: спрашивала со значением.
- Будем - почему нет?! - удивился Колымеев.

Августина Павловна осталась недовольной поспешностью старика, который ещё зимой, когда снова стало досаждать сердце, сам же зарёкся держать хозяйство.
- Возьмём у Джаваршанов тогда. У них большеньки уж... - старуха вздохнула, разглядывая из окна кучу угля, блестящего от утренней, уже стаявшей изморози. - А вот угольник... Не знаю, построю, нет ли...

Старик обиделся: вот уже второй день дома, а старуха то ли по привычке, то ли с намерением в его адрес, говорит о домашних заботах, общих для них обоих, как о своей личной думе. «Как будто меня уже нет!». Что мысль о собственной смерти впервые покоробила его, когда давно уже свыкся с ней, - это Палыч понял не сразу.
- Одыбаю, Гутя!
- Дак одыбаешь, конечно. Разве я говорю, что не одыбаешь, Володя? Итак вчера поддал хорошо...

И опять старик приметил за собой новое: вчера он так и не думал даже, и ему понравилась эта уверенность, с какой он теперь говорил о своём здоровье и будущей хорошей жизни. За ночь точно кто-то неведомый подменил старика. То есть не то чтобы подменил, а забрал из него всё старое, прохудившееся, установив на месте прежних новые запчасти.

«Будто кран в душе завинтили, чтоб не капал!» - так это старик понимал, подгоревшей коркой хлеба собирая со сковороды в ложку остатки глазуньи и запихивая их в рот.

(Продолжение следует)