Андрей Антипин

Отсрочка

повесть

В окно сквозь плотные серые занавески едва-едва пробивался рассвет. Сияние его было ещё жидким, не набравшим силу. Казалось, под окном горит костёр из сырой талины и сизый дым временами накатывает к оконным стёклам. Как головы призрачных существ, смотрящих с улицы в дом, стояли на подоконнике горшки с длинными усами рассады помидоров и огурцов. Помнилось, небо с вечера заволокло тучами, и теперь Августина Павловна ожидала, когда упадут первые дождинки. Но дождь всё никак не шёл. Только рассветный дым становился белее. И настойчивее: вот он уже высветил часть комнаты, ту, что ближе к окну. Как из небытия, выплыл старый, жёлтого дерева, шифоньер, лет сорок назад сделанный Карнаковым, первым мужем Августины Павловны. Шифоньер был самой громоздкой вещью в комнате, поэтому именно его увидела старуха первым. Вслед за шифоньером, как утята за матерью-уткой, стали выплывать из ночного сумрака спальни маленькие вещи (на пустую кровать у противоположной стенки Августина Павловна не решалась взглянуть: «Эх, Колымеев ты мой, Колымеев!»). Просмотрев в темноте деревянный колпак швейной машинки, стоявшей в углу, старуха гадала, сколько машинке лет. Удивилась, когда подсчитала, что много. «Хозеиха когда переехала в Улан-Удэ? В тот год и брала...». Не меньших раздумий доставил возраст электрической печки, которой не нашлось места в маленькой кухоньке... Незаметно втянувшись в эти вычисления, Августина Павловна долго и скрупулёзно высчитывала возраст печки, но оборвала усиленно работающую мысль, когда математический клубок укатился к концу шестидесятых - началу семидесятых, проклятых для старухи годов. В шестьдесят девятом умер Карнаков, в семьдесят втором - средний братишка Ванечка, в семьдесят третьем... Нечаянно наткнувшись в своих мыслях на притаившиеся воспоминания, старуха посмурнела. Глядя на стол под розовой клеёнкой, и, словно недовольная его присутствием в их с Колымеевым комнате, вдруг ни с того ни с сего рассердилась, жевнула губами хмуро, хоть к тому времени комнатку и озарило светом, только в углах да под кроватью таился ночной полумрак. Но на горшки с рассадой на столе, не поместившиеся на подоконнике, на своё ночное эмалированное ведро под зелёной крышкой, на едва дышащий теплом обогреватель, который после долгих подсчётов купила в рассрочку, - на все эти вещи старуха смотрела без былого участия. Когда первые искры солнца упали сквозь оконное стекло на пол, осветив даже дальние углы комнаты, старуха отчётливо видела домик-будильник, который стоял на столе возле горшка с кактусом. В окне домика часовая стрелка указывала на цифру пять.

Дремалось или нет старухе, только, словно наяву, явственно привиделось, как, уже мёртвый лежит старик посреди избы в зловеще-красном гробу, поставленном на табуретки. Старуха, вся в чёрном, сидит у изголовья и молчит: все слёзы давно выплаканы. Молчит, примостившись в кресле, татарин Тамир. Иногда он встаёт и на цыпочках, точно боясь разбудить спящего, идёт на улицу курить. Возвращается так же тихо и снова устраивается в кресле, скрестив ноги по-татарски. Скорбно, с понимающим выражением лиц, безмолвствуют знакомые и полузнакомые старухи, кивают седыми головами в согласие смерти. По лавкам да табуреткам приткнулись поодаль от гроба, вдоль стен, соседи с ближнего околотка: Мадеевы, Чебуновы, Акиньшины... Особнячком сидит, положив руки на колени, косая бабка Саня, старухина подруга молодости, мигающими глазами смотрит то на Колымеева, то на неё, Августину. Рядом с Саней деловито молчит, поглядывая на часы, директор гипсового рудника, молодой бурят, краем уха наслышанный, что умерший старик когда-то работал на карьере. Маруська играет в углу лепестками приставленных к стене траурных венков со скорбными надписями. Старуха временами поднимает на неё глаза, но ничего не говорит. Тамир молча берёт кошку на колени, и снова всё стихает... Приближается время выноса, и изба уже полна народу. Старик Чебун громко шепчется с мужиками, и вот они - Мадеев Колька, Тамир, сам Чебун да его сын Борька - уходят на улицу. Старуха догадывается, что пошли устанавливать у ворот табуретки. Тем временем открывается дверь и все обращают свои взгляды на вошедшую незнакомую старуху в чёрном платке на голове. Не говоря ни слова, старуха проходит в зал и присаживается напротив Августины, через гроб, у головы усопшего, как полноправная вдова.

- Люба, ты? - спрашивает старуха. - Из Бохана которая, Вены Карнакова сестра родная?

Пришедшая старуха не отвечает, а сердце Августины наполняется обидой, уже роится в голове досадная думка.

- Либо из Джаваршанов? - вторично пытает Августина. - Троюродна сестренница Колымеева?

И на это ни слова не проронила незнакомая старуха, а пуще того упала головой на гроб и плакать не плачет, и причитать не причитает.

- Да кто ты хоть, скажи! - воскликнула Августина и сама вдруг расплакалась, затряслась иссохшим от горя телом. - А то пришла и сиди-ит, а чё сидит?! Коль знакома, дак так и говори, а то... как-то....

- Очень он меня любил, Владимир Павлович, - вдруг отозвалась, отлипая от гроба, незнакомая старуха. - И я его любила... всю жизнь...

Августина, не веря своим ушам, долго смотрит на старуху полоумным взглядом, потом переводит взор на мёртвого старика.

- А ну-ка, - Августина грозно поднимается. - Проваливай! Вот Бог, а вот порог. А то щас как швырну с крыльца - белого света невзвидишь!

Слёзы стоят в горле у старухи, но и злость тоже.

- Нашкандырка чёртова! У людей горе, а она пришла! Да как тебе не стыдно?! Иди отсюда, кому говорят?!

Старуху утихомиривают, обступают кружком другие старухи, но Августина никого не слушает.

- А забирай его к чёртовой матери! - взрывается внезапно. - Прямо с гробом бери! Не жалко! - И, переходя на глухое рыдание, кричит: - Всю жизнь прожили, а она, вишь, пришла, се-ела! Думаешь, не знаю, кто ты?! Всю душу ты Колымееву изъела...

В это время заходит Чебун и громко сообщает, что всё готово для прощания на улице.

- Подняли, подняли! - говорит Чебун, и вот уже гроб со стариком медленно покачивается в руках мужиков, словно в клешнях огромного ската.

Августина безучастно следит за движением чудовища, унесшего от неё Колымеева, а потом кто-то подхватывает её под локти и ведёт из избы. Половицы плывут, качаются в глазах, и рядом семенит старуха в чёрном платке, норовит выскочить в сенцы наперёд её, Августины...

«О господи, спаси и сохрани! - как холодной водой обожгло старуху, и она очнулась от дрёмы. - Надо нонче на родительский день съездить в Нукуты, попроведовать Карнакова с Алёшей, - первое, что пришло на ум Августине Павловне после страшного и странного видения, которое старуха истолковала как знак. - А то второй год не ежжу, давленье прыгает всё... Может, обиделись? Конешное дело - обидишься! Который год оградки не крашены... Да и то - вскарабкайся в гору-то!»

Опустив на пол босые ноги, она долго впотьмах искала ими тапочки, но найти не могла; это её разозлило.

- Да што ты, ети вашу мать! Сука старая! Как рюмочки на столе, дак она ви-и-дит, а как топотки, дак...

Умываясь над раковиной холодной, из сенцев принесённой водой, в глубокой задумчивости, не чувствовала, как жёсткая рудниковская вода неприятно стягивает лицо. Все мысли её, принадлежавшие старику, обратились теперь к угольной куче.

Дом, в котором жили старики Колымеевы, состоял из четырёх квартир. На две клетушки-квартиры приходилась одна ограда и общий угольник. С Мадеевыми и Акиньшиными - соседями двух других квартир - Колымеевы жили в ладу, а вот с Упоровыми - молодой расторопной семьёй - не могли найти общего языка. Упоровы въехали недавно, и первое, что сделали - сломали в угольнике перегородку, а на двери навесили казённый замок, которого на нём сроду не было. По-доброму пристыдила Августина Павловна нахальную семейку, оставляя надежду на лучший исход дела, но, навесив замок, Упоровы не шутили. Старикам полушёпотом наказали, чтоб искали другое место. Оградишка неказистая, тут да там постройки мал мала меньше, нет для угольника и метра живой земли. Августина Павловна несколько раз скандалила с нахальной крепкозадой Тамарой, которой от этих ссор ничего решительно не делалось, только краснело в нервическом припадке лицо, а старуха всякий раз валялась на диване, уничтоженная переживаниями. Старик, сколько она ни совестила его, в перепалках участия не принимал, мирно вёл себя в общей ограде, дружески беседуя с опальным Алдаром, словно так оно и должно было быть. Августина Павловна догадывалась, что только благодаря куриному нраву старика между ней и Упоровыми на короткое время наступал мир, к которому, впрочем, она не стремилась, как не хотела признавать миротворческой роли Колымеева. Вскоре после того, как старик попал в больницу и по посёлку гремучей змёй зашуршала молва о его неважном самочувствии, науськанный женою бурят купил грузовую машину и определил у крыльца мёртвым капиталом, занявшим добрую половину ограды. Грузовик стал последним камнем преткновения, который старуха уж никак не могла стерпеть в своём огороде.

Осенью вышла незадача с углём, до морозов держался посёлок без топлива, так что нынче ещё ранней весной старуха сползала в контору коммунального хозяйства и вытребовала привезти уголь, как только сойдёт снег. И вот три дня назад, когда Августина Павловна вернулась от старика, привезли. Толстый водитель, безрезультатно потыкавшись рядом с машиной, пригрозил, что если не укажут, куда ссыпать, за простой придётся платить старухе. Экскаваторный ковш пришлось свалить за стайкой, под горой. Оставив старика на попечение врачам, старуха наутро не пошла в стационар, мудро помыслив, что от её ходьбы лучше Колымееву не станет, а люди в посёлке сплошь для воровства способные. Вёдрами, как прокажённая, принялась носить уголь в ограду, но за два дня работы общая куча угля, казалось, нисколько не убавилась. Однако старуха не оставляла стараний. Снимая нынче штормовку с верёвки, на которой она сохла у протопленной печки, Августина Павловна увидела белые полосы испарившегося пота...

Иногда за мыслями об угле образ разбитого недугами супруга всё-таки являлся старухе. Тогда она, едва приметно шевеля губами, поминала Палыча недобрым словом, считая, что Колымеев был виноват перед ней вдвойне тем, что надумал умирать, когда уголь беспризорно валяется за стайкой, и тем, что каждую минуту отнимает у неё время и силы думами о себе.

Поскору вытерев полотенцем посвежевшее в щеках лицо, зубы чистить старуха не стала, чтобы не тратить времени. Хотела выпить кружку чая, но в отместку за долгое лежание на кровати отказала себе и в этом. Повязав на голову тёплый платок, надев штормовку, резиновые сапоги на суконном чулке, пошла в кладовку за лопатой и верхонками.

Моргая слезящимися глазами, точно ей сыпанули в них пригоршню соли, старуха, отворив дверь, какое-то мгновение стояла без движения, поражённая светом низко наклонившегося к земле майского, в редких колечках розовых облаков неба.... Справившись с утренней ослепью, увидела рядом с крыльцом: в собачьем, давно не убиравшемся дерьме, окружившем будку, лежала булка белого хлеба, чуть-чуть, с угла, измусоленная зажравшимся дворовым. Цепной кобель, словно дразня старуху, огромной водолазовской лапой валял булку в своих зловонных кучах....

- У-у, змеи! - неудержимо зашевелились синеватые губы, и старуха затряслась грузноватым, в нервную струну вытянувшимся телом. - Креста у вас на груди нету! Бросить хлеб в говно?!

Подвернувшимся камнем Августина Павловна швырнула в дворового. Бренча цепью, он уполз в будку, оскалил белые, истекающие обильной слюной клыки.

III

После разговора с Чебуном жалел Палыч, что ни с того ни с сего накричал на соседа, когда тот только предложил помощь, каялся, неспешно чикиляя по улице: «Надо быть добрее, а то правда, как мегера... Был ли, был ли ты раньше таким, Владимир Павлович?!»

С женой Чебуна совсем вышло некрасиво. Та померла много лет назад, ещё нестарой женщиной, и нелепо померла, не по-людски, хотя и люди помирают по-разному. Как-то осенью, в самую сушь бабьего лета, загорелись у соседей стайки, пошло хлестать пламя вековое драньё. Огонь перекинулся на забор, стремительной молнией пополз к постройкам Чебуновых. Заблеяли перепуганные овцы, в белый сугроб сбились в углу гогочущие гуси, свиньи пошли шамкать дерево запертых дверей. Только Буян - здоровенный чебуновский бычара - не растерялся, саданул башкой в перегородку и, ломая изгородь, убежал в степь - после пожара ловил его молодой Чебун, манил хлебной коркой. А тогда испуганные Чебуновы, завидев посреди ночи озарившее окошко зарево, выскочили на улицу в одном исподнем. Чебуниха схватила детей, увела к соседям, и прытью - обратно. Чебун ломом стал ломать забор, освобождая подъезд для пожарной машины. Народ, крики, мельтешня передаваемых вёдер, потом - оглушительная сирена... Чебуниха зазевалась, попала под струю ледяной воды, бившей из пожарного шланга. В горячке не придала значения, отстаивая от огня собственный, смежный с соседским, двор. И отстояли, дотла залили шипящие, зло постреливающие головёшки - только угарный смог стоял над огородом несколько дней. А через неделю скончалась Вера: крупозное воспаление лёгких, быстро, как береста на огне, пыхнула и сгорела в скоротечной болячке. Чебун сам выстрогал гроб, сам вырыл могилу и устроил, не доверяя другим, богатые поминки. Все запасы-затайки выставил на стол... И пировали, три дня гулеванили, не выводились из опустевшего без хозяйки дома. Чебун вместе со всеми поддавал, опять же сорил деньгами, а мысль, видно, нехорошую при себе затаил. На исходе третьего дня взбеленился, прогнал со двора зарвавшихся бражников, и сам - ни капли. Но с тех пор крепко сдал, на других баб смотрел с ожесточением, на их мужей - с ехидством. Люди прощали ему суровый норов, с уважением смотрели на трудолюбивых сыновей, которых после смерти Веры оставил при себе Чебун, не роздал ни по сёстрам, ни по детдомам. Сам впрягся и потащил ношу: да и то не чужое, кровное семя бродило в хлюпеньких телах. И вырастил, определил к жизни и свету. После десятого класса Колька с Ванькой - братья-двойняшки - подвязались городить тёплый гараж Хорунжею Тамиру, тогдашнему участковому милиционеру, и две недели пластались, но выстроили хоромы. Чебун недоглядел, что недобром обошёлся татарин с братьями: опоил дармовым спиртом, который во время рейдов отбирали у спекулянтов, да ещё с собой дал канистрочку. Колька с Ванькой, наклюкавшись с непривычки, по глупости сболтнули кому-то о таком расчёте. Как шмель по весне, пролетел слушок по посёлку и, конечно, дошёл куда надо. Средь ночи приехали пьяные буряты на милицейском воронке, припугнули Чебуна, сонных двойняшек сгребли да увезли. Чебун кинулся к одному, к другому за помощью, но ни один из прежних бражников не отозвался. Чебун побегал-побегал по посёлку, да и вернулся домой ни с чем. А на рассвете Колька приполз к дому, весь в крови, красный шлейф протянулся за изуродованной обезличенной головёнкой. Как побитая собака, царапнулся в дверь летней кухни, в которой не смыкая глаз сидел на лавке Чебун. Два бессвязных слова успел сказать, прежде чем умер, «Скорой помощи» не дожидаясь. Под мост, что близь гипсовый горы, привели Чебуна кровавые кляузы, а под мостом Ванька лежит - волосы на голове вырваны, грязным комком кожи болтаются на затылке. Чебун Ваньку - в люльку мотоциклетки и на всех парах в больницу. Не то растряс по дороге - неслышно свернулся Ванька в люльке, застыли глаза на обезображенном лице. А Чебун всё гнал по дороге... Только осознал когда - заглушил мотоцикл, с мёртвым на руках вошёл в посёлок, и так прошёл через всю улицу, ни на кого не глядя... Последыш, Борька, остался от некогда большой семьи, привёз из армии жену-цыганку. И уж как ни плевался на такой выбор старик Чебун, но окрутил Борьку по-скорому, сам и доживал с ними век во вновь полной народу, да по-прежнему постылой избе...

- Тоже жизнь прожил Серьга! - сокрушался Колымеев, переживая утреннюю склоку. - Понимать надо: хоть и разные дорожки, а не одни сапоги износишь, пока ковыляешь... Однако он в сапогах кирзовых, а я в сандаликах наяриваю! Вот и исшаркалась моя душенька до сих мест - корявым прокуренным пальцем ковырял Палыч в районе нагрудного кармашка, где выписка к существованию. По дороге старику встречались знакомые, но, кивнув на удивлённое приветствие, в разговоры с ними не вступал.

У магазина сделал перекур, присел отдохнуть на обогретом солнышком крылечке. До открытия оставалось полчаса, как свидетельствовала советская вывеска с голубой потрескавшейся краской, и старик сидел, щурясь по сторонам. Больше половины пути до дома одолел, а дыхание зашлось едва-едва, и это было первое, что порадовало его за последние недели.

(Продолжение следует)