Июнь N 26 ( 22.06.2012 )
- Итоги рейтинга 2.09/5
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
Рейтинг: 2.1/5 (35 голосов) 1945 |
|
ЛИТЕРАТУРНЫЙ КЛУБ
АРКАДИЙ КУТИЛОВ:
«В БОРЬБЕ ДОБРА И ЗЛА»
…По лучшим стихам было видно - старинный гравировщик, хороший мастер, твёрдая рука, которая ныне хранится в омском бюро судебно-медицинской экспертизы в специальной колбе.
В июле 1985 года труп Аркадия Кутилова, поэта без определённого места жительства, обнаружили в сквере г. Омска.
…Первые, самые свежие стихи поэт объединил в цикл «таёжная лирика». Прочти, читатель, две-три строфы, как перед тобой разломится в ржаном переплёте душистая и светлая «книга Жизни», «цвет-первоцвет» Аркадия Кутилова, и золотистой травинкой западёт на какой-нибудь особенно полюбившейся странице. Здесь, словно бы в пику пушкинскому Лукоморью, сплошное волшебство: «имена, как цветы на полянке», «в тёмных чащах - таинственный фет», «на озёрах - кувшинки-бианки», а ещё «паустовский да мак», и Михал Михалыч Пришвин там присутствует, только с маленькой буквы, ничуть не выделяясь на фоне подорожника и ромашки. А «в краю непуганых зверей», где избушка, конечно, «возле речки», и, разумеется, «без окон и дверей», живёт сам главгерой Кутилова. Каждый день герой ходит на «лесной базар», чтобы купить четверостишье. Как ни заглянем к нему в лукошко - всё добрые ему попадаются стихи! За такие и злотый не жалко. Да только не водится в том краю злотый, здесь всё обращается в пределах иных сфер и мер. О них-то, этих забытых богатствах без водяных знаков и прочих государственных меток, поэт и не устаёт напоминать:
И я пришел, поел волшебных ягод
и бросил горсть - для зайчиков и лис.
...Теперь пишу: прими, моя бумага,
стихи про мой лесной социализм.
Но когда-то приходит счастливой сказке конец. Или это только мы вдруг убеждаемся, что сказки и не было никогда, а просто в чистый мир природы, в котором нам было так хорошо, однажды ввалился человек, всё в этом благочинном мире порушил, и лира поэта запела по-другому. В горле у неё запульсировала не песня ветра и ручья, а кровь убитых. «Не надо жертв, азартного гоненья... // Не надо боли, пусть хоть рыбья боль...» - и кричит, и заклинает герой Кутилова.
Остаётся лишь дать это узловое сцепление болей в потрясающе точном стихотворении, где уже не кустики-птички главгерои, а мы самые:
Эта пьеса шла под гром винтовочный,
ухала мортира за горой,
падала под пулями Дюймовочка,
весь дырявый, падал главгерой...
Но вставал и шел шагами быстрыми!
Весь дырявый, песню запевал...
Драматург! не надо много выстрелов,
Лучше - бац! - и сразу наповал.
Нам не надо мокрого и страшного,
нам наскучил пистолетный лай,
Ты слезу у зрителей выпрашивал?
Мы заплачем. Только не стреляй.
Стоп! Это уже возвращение на сцену человека, ощутившего себя частью природы и принявшего её обличье. Но возвращение не приносит радости: начинается иная охота, последняя, на которой вытравливаются живые островки уже другой Природы. Островки эти равны человеческим сердцам, под которыми хоть Его лик, хоть профиль вождя рисуй - спасенья не будет. По закону жанра (ещё памятен разоблачительный XX съезд) у Кутилова, как у многих его сверстников, всё упирается в тридцать седьмой год. Одно стихотворение так и называется - «Россия - год 1937». Там тоже стреляют, но за кадром: «Яма хорошая / Только на дно набежала лужина... // - Товарищ майор, но ведь это не наша вина - апрелева!.. // - Ну, хорошо... // Давайте ужинать / да надо людей расстреливать...».
Эта тема столь обширна у Кутилова, что требует отдельного разговора, как вообще требовательна тема крови и убийства.
Однако не надо думать, что вся лирика зрелого А. Кутилова сплошь состоит из красных пятен. Нет, есть там и светлые места, и, может быть, свет-то, а пуще светозарство, ближе, органичнее психическому и поэтическому строю омича. И самая, пожалуй, яркая полянка у него - любовная. На горле сей чувствительной и нервной темы сломлены не одни перья и «зубья вил», в этом неспокойном океане не одна лодка разбита, а в верёвочное ушко, а в стакан с ядом, а в чёрный зрачок пистолета кто только ни глядел! Аркадий Кутилов взял и эту брешь - настиг, достал, заселил рифмами-соловьями. Околдовал бродячую Музу. Окольцевал, птицей-строфой заточил в золотую клетку стихотворений. И каких! Несколько подлинных шедевров любовной лирики оставил, отписал, отделил от большого одинокого сердца омский бомж в пользу русской поэзии.
Да вот хотя бы это, одно из самых великолепных:
Уходит любовь. Холодеет в душе.
Тускнеют слова и предметы.
На милом лице проступает уже
посмертная маска Джульетты.
Рассудок смиряет кипенье крови...
Твой взгляд - голубее кинжала...
И, может, не палец, а горло любви
кольцо обручальное сжало.
Состарил сентябрь и фигурку твою,
твои очертанья грубеют...
Похоже, что я на расстреле стою
И НАШИ УЖЕ НЕ УСПЕЮТ.
По той ли, по другой ли причине, а «наши», точно, не успели. Да и были ли они - «наши», то есть «его» - у поэта Аркадия Кутилова?
…У Кутилова есть стихотворение о гвозде, которому «небезразлично, куда его вобьют». Вот и самому Аркадию Павловичу, семнадцать лет бомжевавшему в Омске, «было отнюдь не всё равно, куда его определит Настоящее, в гробик какого литературного издания вгонит его талант по самую шляпку. А получилось - никуда! И Кутилов понимал: никуда с таким талантом. Без таланта - куда хошь, но уже - никем или, чаще, ничем. Недаром его стихотворный олень никак не сбросит мешающие ему бежать рога, и хотя смерть близка, чутко осознаёт: «...сбрось рога - тогда оленем не признают». Но важно не то, что «не признают»: жизнь тогда ни к чему, если уже перестал быть самим собой. Если потерял лицо.
Вот Кутилов и не сбросил, и не потерял - талант. Хотя он, этот дар, лишённый тесноты кабинета, брошенный на улицы, под открытое небо, на синих ливнях и вешнем ветру вымахал выше журнальных потолков и, потянувшись к журавлиным высотам, воинственно восстал над своим носителем. Он и мешался, едва Кутилов толкался в казённые издания, застревал сам и хозяина оставлял в дураках, точнее, «при дороге» - штырём в штиблет высокочтимых литераторов. Оставался старый проверенный способ - обивать литературные пороги, на существование которых ему быстро указывали: «Вот порог, вот...»
В Бога, впрочем, Кутилов не верил. Он, житель чердаков и подвалов, словно бы вымещал на Нём, на всём белом свете обиду за своё неустройство, наскакивал на Господа с картонным мечом. Но - вымещая, призывая к ответу за свою боль - получается, что и признавал над собой Силу, иначе с кого же и спрашивал: «Есть ли в мире бог?!», и зачем тогда боялся, что небо ответит: «Конечно, есть...»?
И, конечно, был. Иначе кто бы наделил - даром? То есть - дал. Да - неуслышанные, да - незаписанные, да - неподхваченные, но - Песни.
В весеннем мареве морозном
минуем согру, топь и гарь...
Идем в зарю, туда, где грозно,
надменно «скиркает» глухарь.
Нам не беда, что поздно встали,
не утолим двустволки страсть...
Убить - сегодня опоздали,
зато наслушаемся всласть.
Словлено удачно, за самую жилу!
Откроем же книгу прекрасного русского поэта Аркадия Кутилова - и наслушаемся его неубитыми песнями всласть. Покуда ещё умеем стоять и, стиснув зубы, слушать.
А. А.
АРКАДИЙ КУТИЛОВ
(1940 – 1985)
* * *
Прошла борьба добра и зла,
борьба мороза и тепла...
Под звуки радиопрогнозов
тоска метельная прошла.
Зима, проигран поединок!
Уже под звонкую капель,
под вкусный хруст зеленых льдинок
в село является апрель.
«Не верь, не верь, не верь апрелю!» -
трещит морозец по ночам.
Но я апрелю свято верю, -
не верю в силу зимних чар!
Пейзаж родной, простецкий, сельский.
Недавно рухнула лыжня, -
она пунктирна по-апрельски...
Скучают лыжи у плетня...
В парном тумане перелески,
в дрожащем мареве стога...
Грохочет трактор - по-апрельски!
Апрельски - реют облака!
* * *
А в детстве все до мелочей
полно значения и смысла:
и белый свет, и тьма ночей,
крыло, весло и коромысло...
И чешуя пятнистых щук,
цыпленок, коршуном убитый,
и крик совы, и майский жук,
и луг, литовкою побритый.
Как в кровь - молекула вина,
как в чуткий мозг - стихотворенье,
как в ночь июльскую - луна, -
в сознанье входит точка зренья.
* * *
Снег идет, и сказка начинается.
Бабушка, рассказывая, шьет...
Кай у Снежной королевы мается,
снег и лед... А Герда слезы льет...
Лебеди летят к сестре-наложнице
и теряют перышки свои...
Снег идет... А бабушкины ножницы
щелкают, как чудо-соловьи.
* * *
Заря, заря, вершина декабря...
В лесах забыт, один у стога стыну.
Встает в тиши холодная заря,
мороз, как бык, вылизывает спину.
Качнулась чутко веточка-стрела,
и на поляну вымахнул сохатый...
И, падая на землю из ствола,
запела гильза маленьким набатом...
Заря не зря, и я не зря, и зверь!..
Не зря стволы пустеют в два оконца...
И, как прозренье в маленькую дверь,
через глаза в меня входило солнце!
* * *
Я ростом был в полчеловека...
Стоял во тьме, осилив страх...
Два бородатых печенега
ругались ласково в кустах.
В ночи таинственно дрожало
две бороды и два огня...
...Она лежала, тихо ржала,
она рожала мне коня.
* * *
...А были мамы и у нас,
но только умерли однажды...
Их помнит всякий в горький час,
а в добрый час - не помнит каждый...
* * *
Я перед ней не млею, не дрожу,
люблю ее, хоть будь она и строже...
Но если выбор - весело скажу:
«Россия - мать, но Истина - дороже!»
* * *
За чинами, за звёздами в пекло
мы потащимся пьяной гурьбой...
А любовь - эта горсточка пепла -
навсегда остаётся с тобой.
* * *
В объятье снов - пустых и страшных,
окружена обман-травой,-
ты любишь призраков вчерашних,
а я не призрак, я живой!
Ромашки туфельками давишь,
глядишь в сиреневую даль...
Уйдешь с другим, зато оставишь
во мне красивую печаль.
Июль прошел, и в самом деле
мы стали сами не свои...
Отгрохотали, отгудели,
отвыли наши соловьи.
* * *
Я влюблен. Отвлекаться нельзя.
Ты да я, да транзистор на кресле...
Потихоньку исчезли друзья,
и враги потихоньку исчезли.
Мы одни. Заметает наш след
голубая любовная вьюга...
Как вчера мы любили весь свет,
так сегодня мы любим друг друга.
* * *
Портрет утонувшего мужа,
«буржуйка», сундук да кровать...
Здесь баба по имени Груша
учила меня рисовать.
Она говорила: «- Соколик!..
За окнами воет зима...
Я брошу одежду на столик
и рядом прилягу сама.
Рисуй мое грешное тело,
что вдрызг излюбило хамье...»
(Ах, пламя в «буржуйке» гудело,
и сердце гудело мое!)
Во сне я горланил: «- Не троньте!..»
И крик мой летел в небеса...
А Груша великой Джоконде
иголку втыкала в глаза.
* * *
Поэзия - не поза и не роль.
Коль жизнь под солнцем - вечное сраженье, -
стихи - моя реакция на боль,
моя самозащита и отмщенье!
* * *
Стихи мои, грехи мои святые,
плодливые, как гибельный микроб.
Учуяв смерти признаки простые,
я для грехов собью особый гроб.
И сей сундук учтиво и галантно
потомок мой достанет из земли...
И вдруг - сквозь жесть и холод эсперанто
потомку в сердце грянут журавли!
И дрогнет мир от этой чистой песни,
и дрогну я в своем покойном сне...
Моя задача выполнена с честью:
потомок плачет. Может, обо мне...
* * *
Вот я умру, и вдруг оно заплачет,
шальное племя пьяниц и бродяг...
Я был попом, - а это что-то значит!
Я был комсоргом, - тоже не пустяк!
Я был мастак с багром носиться в дыме.
Я с топором вгрызался в синий бор.
Я был рыбак, и где-то на Витиме
мой царь-таймень не пойман до сих пор.
Я был художник фирмы «Тети-мети».
Я под Смоленском пас чужих коров.
Я был корреспондентом в райгазете
и свёл в могилу двух редакторов.
Учил детей и им читал по книжке,
как стать вождём, диктатором Земли...
И через год чудесные мальчишки
мою квартиру весело сожгли!
Я был завклубом в маленьком посёлке.
Поставил драму «Адский карнавал»...
И мой герой, со сцены, из двустволки,
убил парторга. В зале. Наповал.
Бродягой был и укрывался небом.
Банкротом был - не смог себя убить...
Я был... был... был... И кем я только не был!
Самим собой?.. А как им надо быть?
* * *
В тебе найдя живую душу,
тебя я к бунту призывал.
Но ты моей игры не слушал,
хоть в руку деньги мне совал.
И чтобы мне в науку было,
чтоб дрожь до сердца проняла -
меня природа ослепила
и сердце музыкой сожгла!
Чтоб слушать музыку печали,
из камня выдавить росу, -
представь: играют на рояле
в глухом неведомом лесу.
И замер лес в смятенье гордом,
лишь сухостоины скрипят...
С последним яростным аккордом
сплошной начнется листопад.
ОТКЛЮЧЕННО
Распечатать 
